У этого свидания своя предыстория.

Вместе с Сергеем Адамовичем Ковалевым мы написали книжку «Дело Ходорковского», Борис Жутовский дал к ней свои иллюстрации. Книжка вышла в свет сразу после второго приговора. Доставить ее нашему герою была непростая задача – нельзя было адресовать ее ему самому, это надо было сделать безлично через тюремную библиотеку. Помогли адвокаты, и некоторое время спустя Сергей Адамович, который дружил с Юрием Шмидтом (ныне, увы, покойным), получил от него следующий e-mail.

From: Юрий Шмидт

To: Сергей Ковалев

Cc: Elena Levina ; Vadim Klyuvgant

Sent: Friday, August 19, 2011 10:42 AM

Subject: Fw: “Спасибо”

Дорогой Сережа!

Михаил Борисович прочитал Вашу книгу и через коллегу, которая сейчас в Сегеже, просил меня передать Вам  свою благодарность. Я пересылаю его письмо, и поскольку адреса Вашего соавтора у меня нет, в свою очередь прошу Вас переслать ему.

Спасибо,

Юрий.  

Михаил Ходорковский: Для С.Ковалева и А.Пумпянского:

Дорогие друзья!

Огромное спасибо за замечательную, серьезную работу.

Убежден – подобный независимый, профессиональный политико-юридический анализ необходим, чтобы даже в светлых головах разрушить мифы, исподволь закладываемые туда пропагандой. Для меня и моих коллег Ваша книга – огромная моральная поддержка.

С глубоким уважением,

Михаил Ходорковский

Получить такое письмо было приятно, лестно, но мало. Хотелось невозможного — встречи и естественно, на свободе. Но какая уж тут встреча, когда внутренний голос диктует: никто его не собирается выпускать ни при каких обстоятельствах.

Зачитанный 30 декабря 2010 года в Хамовническом суде приговор «…по совокупности совершенных преступлений… путем частичного сложения, назначить… сроком на 14 лет…»  я тогда прокомментировал так: игра в юстицию… Слова и цифры произвольные… Истинный – непроизнесенный, неписаный приговор Ходорковскому должен бы звучать по-другому. «Пожизненное заключение… С разъяснением: имеется в виду политическая жизнь Путина — во всех ее возможных реинкарнациях».

Так выглядела моя авторская дихотомия. Но теперь, идя на долгожданное свидание, я безмятежно размышлял над тем, как же это замечательно, что мое предсказание не сбылось.

Ошибка анализа? Ведь Путин точно в Кремле!

Ну что ж, если это ошибка, то не только моя. Многие очень достойные люди полагали точно так же… Потом я подумал о том, что эта формула не просто не принадлежала мне одному. Прежде всего, эта убийственная мысль должна была прийти в голову самому Ходорковскому. И каково ему было жить с ней, какое мужество требовалось, чтобы не дать ей овладеть сознанием. А ведь за десятилетие жестокой изоляции он ни разу даже намеком не выдал ее присутствия.

От узника — к тюремщику. Я задал себе гипотетический вопрос: А что если бы это зависело только от его воли, отпустил бы он того, кого клятвенно назначил на роль преступника №1? Ответ не предполагал вариантов: ни за что на свете!

Неволя одного тут функция воли другого. Речь даже не о мелких подробностях, вроде возможной мстительности и дурного характера. Так сочинены роли. В роли, которую Путин избрал для себя, его воля должна быть абсолютной. А абсолютная воля деспота требует абсолютной неволи для антипода.

Но не слишком ли это фатально? Чай, не Средневековье на дворе.

Ну, хорошо, не быть, так слыть абсолютною властью! Для этого Путин точно очень старается.

У нас, действительно, не только демократия имитационная, самодержавие путинского розлива – оно того же рода, чаще выглядит как пародия. Только пародия не отменяет трагедии. Тут работает своеобразный перевертыш. Чем очевидней произвол, и чем упрямей капризность объявляется законностью, тем скорей толпа поверит, что в Кремле действительно царь.

Публичное дело Ходорковского превратилось едва ли не в главное доказательство сакральности путинского правления. Как отказаться от такого пси-фактора?

Другое дело, что Путин — оппортунист. Как всякий оппортунист, он бесконечно говорит о принципах, которые в реальности для него мало что значат, а живет по ситуации. Оппортунист ловит момент. Но иногда он обнаруживает, что ловить нечего, и тогда он может удивить окружающих тем, чего от него никак не ждали.

Что-то вынудило его изменить парадигму.

Десять лет Путин не произносил вслух имени Ходорковского. На публичных виражах он мог обозвать его Аль Капоне или Мэдоффом. Чаще это был «известный фигурант» и «вор, который должен сидеть в тюрьме». А тут вдруг на всю страну — подчеркнуто уважительное, даже какое-то заискивающее «Михаил Борисович». А как быть с тезисом «крови на руках»? Раньше эта кровь и этот тезис не сворачивались из одного выступления в другое…

Джордж Буш-мл. (тот самый, что заглянул Путину в глаза и что-то там увидел) любил рассказывать, как он христиански переродился (и бросил пить заодно). Путин в подобных чудесах до сей поры не признавался. Скорей можно предположить, что объявилось нечто такое, перед  чем  он вынужден ретироваться. И это симптом.

Конечно же, эту свою уступку он постарается подать как царственную милость, как триумф своей воли. Но это уже вопрос легендирования.

Тут мне придется коснуться еще одной типологической черты путинского властвования.

Когда он только-только пришел (был приведен за ручку) к кормилу, гнилая интеллигенция встретила Путина тоскливым вздохом: «Ну, кто бы мог подумать, что вторым президентом России станет выходец из КГБ?» То, что было немыслимо в одну пору, материализовалось в другую. Так что я переформатирую вопрос: может ли быть царь агентом? Грозит ли обществу тот факт, что нашим Царским лицеем стала разведшкола?

У нас больше нет политики, только спецоперации и пиар. Обменять «список Магнитского» на «закон Димы Яковлева»… Спасти родового диктатора Асада — ценой его химоружия… Одна операция круче другой. Даже собственный развод как разводка и уж точно театральная постановка… Взятие Крыма как военный театр… Чужих застать врасплох, своих ошарашить. Сорвать банк, а главное рейтинг… Зеленые человечки, вежливые люди, секретные герои родины по указам, о которых никто не должен знать… Чудеса конспирации! И при этом все вокруг — агенты иностранных держав, которые должны раскрыться и пройти торжественную регистрацию под угрозой то ли люстрации, то ли кастрации… Во сне это или наяву? Это все в нашей  жизни или только на телеэкране?

Когда резидент по совместительству еще и президент, все его операции будут из ряда вон. Но когда царь мыслит исключительно невидимыми фронтами, это не создает великого правления. Не тронное это дело —  думать о том, с кем бы пойти в разведку.

Операция по освобождению Ходорковского с катапультированием через госграницу — шедевр жанра. Методологически это то же самое, что депортация диссидентов в брежневско-андроповские времена. (С существенной поправкой, что тогда высылка заменяла посадку, а тут обе кары в пакете.) А интрига классная! Будто высылку Солженицына замешали с прыжком Нуриева через железный занавес.

Кастинг и оркестровка выше всяких похвал! На роль статистов спектакля прикрытия отобраны ветеран дипломатии Восток-Запад Ганс-Дитрих Геншер и даже канцлерина Ангелина Меркель. В ход пошла интригующая мифология личной дипломатии и особых российско-германских отношений. А для тех, кого высокие аллюзии не убеждают, вброшена версия про тайную сделку палача и жертвы…

Интересно, какую сделку мог заключить Фернан с Эдмоном Дантесом? И существуют ли в мире такие обязательства, которые узник крепости Иф должен блюсти перед тем, кто отнял у него годы жизни и самое дорогое?

Если Путин переступил через себя, ищите форс-мажор.

Ну да, он возлюбил роль ньюсмейкера №1, а освобождение Ходорковского — та горячая новость, которая сорвала мировой банк. Порою кажется, что политика и паблисити у нас поменялись местами. Первая как бы стала вторичной, а второе первичным. С некоторых пор хорошая политика это только то, что ставит нашего ньюсмейкера в центр новостей.

Правда, то, что освобождение Ходорковского по эффектности равно открытию Олимпиады, было известно главному ньюсмейкеру давно. Нет, тут есть нечто более горячее, чем ньюс. Что?

Правильный вопрос: сколько?

Сто миллиардов долларов — таков размер иска акционеров ЮКОСа к Российской Федерации. Десять лет дело неспешно рассматривалось в Третейском суде в Гааге. И вышло на финишную прямую.

Трясшее российский истэблишмент дело «Березовский против Абрамовича» оценивалось в 5,5 миллиарда и Путина касалось косвенно. А тут процесс о ста миллиардах и Путин — прямой фигурант.

И главная фигура Ходорковский. На воле или в неволе — без вариантов. За решеткой с запечатанным ртом он даже более красноречивый свидетель. Суд в Гааге не устоит перед столь плакатным доказательством политического грабежа и шантажа.

Нет, от колонии Сегежи надо срочно освобождаться…

Так или примерно так созревало решение о помиловании.

Помилование? Замена девяти месяцев заключения (столько оставалось по приговору Хамовнического суда) на пожизненную (имеется в виду политическая жизнь Путина) высылку за границу. Баланс милости-немилости в цифрах.

Впрочем, сейчас в этот баланс следует добавить 50 миллиардов долларов компенсации, которые Россия должна выплатить акционерам ЮКОСа по решению Третейского суда в Гааге и клеймо резюме: «Русские суды, склонились перед волей исполнительных властей России обанкротить ЮКОС, перевести его активы в контролируемую государством компанию и посадить за решетку человека, который, показалось, может стать политическим конкурентом».

Посадка Ходорковского теперь и по цене вопроса сравнялась с Олимпиадой.

…Я не сразу заметил, что на скамейке у входа гостиницы Widder кто-то сидит, только когда он поднялся к нам навстречу. Коренастая фигура в серых джинсах и такой же легкой куртке, с потертым рюкзачком вместо сумки или портфеля. Спокойная улыбка на загорелом лице была лучшим свидетельством, что эти месяцы, безусловно, нового для него летоисчисления прошли не зря.

— Какую кухню выберем на обед? — спросил он так, будто важнее проблемы в этот момент не существовало.

За углом оказался французский ресторан Brasserie Lippe — цюрихский филиал оригинального, освященного тенями Сартра и его компании, заведения в парижском Сен-Жермене. Спасибо воскресному дню, мы оказались единственными посетителями, и так и остались одни все два с половиной часа нашего неспешного обеда. Впрочем, это обстоятельство я обнаружил лишь тогда, когда пришла пора рассчитаться.

Время от времени у МБХ в рюкзачке звонили телефоны. Звучали русские и нерусские имена. «Юля!..» — откликнулся он на один из звонков, и конечно это была она, самая знаменитая Юля нашего времени. Тем не менее, во всех случаях без исключения МБХ аккуратно извинялся и переносил связь на более поздний час.

Это не было интервью — так МБХ попросил заранее, и, хоть это прозвучит не слишком профессионально, может оно и к лучшему. Интервью — это про факты и для  газеты. И это работа. Вот уж чего мы точно не делали, так это не работали.

Я не ставил перед собой задачи услышать то, чего не слышал никто. Я хотел понять, что он чувствует.

Он счастлив?

Он действительно свободен или его что-то гнетет?

Он вообще какой, после того, что с ним было? После низвержения с Олимпа? После десяти лет унижения? После этой своей чистой победы?

И какой горизонт у этой победы? Он прежний? Другой? И в чем другой?

МБХ извинился, что мы не встретились несколькими днями раньше, как первоначально предполагалось. Он только вчера вернулся из отпуска, который провел с детьми, сначала бродя по библейским местам пустыни Негев, а потом в горах — в Альпах на юге Франции. Он говорил об этом с таким нескрываемым удовольствием, что было ясно: душой он еще там.

Человек, ощущающий каждый миг своей свободы. Наслаждающийся каждым нюансом этого абсолютно нового для него ощущения. Которое, впрочем, так как ему теперь, мало кому известно.

Спрашивать банальности про то, как он не будет заниматься бизнесом и политикой — зачем? Ясно, что нельзя сесть дважды в одну лодку, когда эту лодку украли. А на какой другой лодке он поднимет свой новый парус, и какой ветер задует в этот парус? Этого он и сам еще не знает. Хотя не надо быть буревестником, чтобы предсказать, что меньше всего нашей стране грозит штиль.

Освободился ли он от Путина?  

Десять лет он блистательно демонстрировал, что в тюрьме свободен. Стоически выдержал все, не уступив ни пяди своего «я».

Но свободен ли он от него сейчас, когда в героическом сопротивлении уже нет нужды?

Признаться, меня это удивило, но о Путине он резко не высказывается. Он вообще о нем старается не говорить. Хотя, быть может, именно поэтому — чтобы не высказываться.

Ходорковский — Путин. Это давно уже не столько конфликт интересов, сколько симбиоз историй. Двух столь наглядных, зеркально противоположных историй падения и вознесения, что невольно задумываешься: это жизнь или литература? Мало того, что это истории абсолютного — с седьмого неба на землю и наоборот — падения и вознесения. Вольные и невольные наблюдатели, мы переосмысливаем сами базовые понятия. Но тогда, по высшим литературным законам, чтобы эти истории падения и вознесения были действительно законченными, требуется победа уже на воле. Тут не обойтись без помощи самой Истории.

Станет ли Ходорковский соперником Путина?

В этом невысказанном, парадоксальном, противоречащим всем реалиям вопросе главная драматургия. Десятилетие назад его запирали под засов именно за это.

МБХ как-то прошелся на этот счет: «Своим соперником меня выбрал сам Путин. Отказать ему невозможно. Он в благодарность кормит и охраняет. Уже седьмой год». Это было в 2010 году.

Он и сейчас на особом режиме. Общий режим в стране — это когда политика запретное дело для всех. Де-факто. Ходорковский – тот  человек, которому она запрещена де-юре. Какая честь! Это точно форма признания.

Про себя мало кто сомневается: если есть в стране личность, чей  кругозор соразмерен ее запущенным социально-экономическим задачам, то это нынешний Ходорковский. Равняться с ним масштабом дел трудно, а экзистенциальным опытом — к счастью, другим не дано. По реальному счету, лучшего главы правительства не найти. Правда, мало кто решается произнести это вслух, даже не потому, что опасно, это выглядит невероятно.

«Своим соперником меня выбрал сам Путин…»

Они в противофазах, и они антиподы. По структуре своих успехов. По сумме и качеству обретенных знаний. По опыту чувств. Граница тюрьмы и воли позиционировала их как моральные противоположности. Все более целеустремленно Ходорковский подчеркивает, что они принципиальные политические оппоненты.

Авторитаризм, популизм, наркотический патриотизм, квазисоветская ностальгия, наигранное антизападничество… Это карты, которые Путин считает для себя выигрышными. Хватит ли их на одно пожизненное президентство? В состоянии амока от власти об этом не думается. Сам вопрос обычно возникает в голове правителя, когда на него уже обрушивается ответ.

То, что это порочная трасса, для Ходорковского аксиома. Он уже слишком настоящий, чтобы играть в прятки с действительностью, да и не дано ему никакого популистского ноу-хау. В современном мире не исполнять экономические законы, значит поставить крест на развитии страны, а нарушать правила международного общения — обречь ее на положение изгоя.

Конечно, он понимает, что в нынешнем отечественном ландшафте демократия и глобализм — не слишком рейтинговые ценности. Но человек дела не может отменить реальный горизонт. Он может рассчитывать только на время реализма. Рано или поздно оно должно вернуться.

Обернется ли это идейное и моральное противостояние реальной политической альтернативой? И если да, то когда? Спросите об этом розу ветров.

А теперь вернемся к решению суда в Гааге. Оно не безразлично к этой ветреной тете Розе.

Словосочетание «суд в Гааге» у широкой публики ассоциируется с Международным трибуналом по бывшей Югославии либо с Международным уголовным судом. Но это дальние родственники.

На слуху Международный суд ООН (улаживание или разрешение споров между государствами). Это уже ближе. Даже совсем близко. Два суда размещаются во Дворце Мира, который был построен в 1913 году на эндаумент от Эндрю Карнеги — специально для Третейского суда. Международный суд  подселился к нему позже — в 1922 году.

Третейский суд, именуемый Постоянная палата третейского суда (Permanent Court of Arbitration) — международный арбитражный суд.  Он принимает к рассмотрению как иски по межгосударственным спорам, так и иски частных организаций, имеющие международный характер. В Палату входят 115 стран, в том числе Российская Федерация.

Тройка ее судей (один рекомендован истцом, один — ответчиком и еще один назначен председателем Палаты) пришла по «делу ЮКОСа» к единогласному выводу: «Фактически это была изощренная и просчитанная экспроприация». Российское государство должно выплатить 50 миллиардов долларов компенсации акционерам.

Казалось бы, давно заигранное «Дело ЮКОСа» обрушилось на головы тем, кто его самонадеянно инициировал. Из столицы мировой юстиции топор Басманного правосудия вернулся бумерангом.

Проигравшая сторона немедленно окрестила это решение «политизированным». Непонятно, почему это сюрприз.

Повитухой Третейского суда была самая высокая политика. Он детище первой Гаагской мирной конференции 1899 года, на которой была принята основополагающая Гаагская конвенция по мирному разрешению международных споров. На второй Гаагской мирной конференции 1907 года Конвенция получила свое развитие. Между прочим, инициатором Гааги 2 был русский царь. Николай II провозгласи ее целью «поиск самых объективных средств обеспечения всем народам преимуществ подлинного и продолжительного  мира, и сверх того, ограничения прогрессирующего роста существующих вооружений».  

Так что привет нам из Гааги от Николая II. Вот уж кто станет жертвой самой большой экспроприации в мире. У него экспроприируют жизнь, семью и страну. Черная тень от этой экспроприации ляжет на Россию на десятилетия, прочно отрезав ее от мира. Только Реформация, пришедшая к нам в конце ХХ века, поможет освободиться от исторического раскола. Как выясняется, не навсегда.

Логично предположить, что большой политический контекст повлиял на умонастроение Третейского суда — чай, не в вакууме заседает.

Процесс о государственном рейдерстве против частной собственности вряд ли мог разрешиться иной квалификацией. Но тут подоспели путинские новации на мировой арене. «Крымнаш», кострище на Восточной Украине, громыхание железом и война слов — разойдись рука, раззудись плечо… В Кремле не нарадуются: какой в стране подъем, какой рейтинг! А в пору горевать:  новорусская «новоросская» Россия катастрофически потеряла общественное мнение за рубежом. Непростительно нарушать  конвенции, на которых держится европейский мир! Трагедия голландского лайнера довела эмоции до точки кипения.

Вслед за Гаагой свое слово сказал Страсбург.

Европейский суд по правам человека огласил сумму компенсации акционерам ЮКОСа, которую должно выплатить российское государство — 1,86 миллиардов евро.

В этих решениях, как и в череде политических (экономических) санкций наши вечные защитники осажденной крепости немедленно обнаружили следы заговора, прозрели русофобию и обличили политиканство. Все обстоит гораздо хуже. Правительственные санкции и судебные решения лишь оформляют  приговор, который вынесло общественное мнение на Западе. В приличном обществе нарушители конвенции отторгаются.

Десять лет – и десять конгрессов — назад Международный институт прессы (International Press Institute или коротко IPI) собрал своих членов и гостей в Стамбуле. В 1988 году в мире вообще и в мире прессы в частности происходило немало важных событий, но, безу­словно, самым обворожительным и интригующим было нечто под именем Гласность. После семидесяти лет советской пропаганды случилось немыслимое: вдруг стих утробный рев “глушилок”, забивавших нормальные человеческие голоса. Утратил свой гонор «правдинский» новояз – в сущности, печатный аналог тех же глушилок. Гласность явно означала исход из царства цензуры, табуированного существования и представлений об информации как об опасном наркотике. Но ведь и назвать это свободой прессы язык не поворачивался.

Вопрос вопросов: Чей президент дурак?

Нас с Владимиром Милютенко из АПН пригласили на стамбульский конгресс IPI, думается, из чистого любопытства. Требовались особи неведомой фауны; живые экспонаты кунсткамеры диковинной жизни, в которой затеялось – чем черт не шутит – что-то обещающее. Смущение я прикрыл бравадой, рассказав классическую историю про Константина Симонова.

Это была первая делегация советских писателей и журналистов в Америку после войны. И на каждой встрече кто-то неизменно вставал и спрашивал гостей: “Вот я могу выйти на площадку перед Белым домом и громко сказать: “Наш президент – дурак”. А вы это можете?” “Да, – невозмутимо отвечал Симо­нов, – я могу выйти на Красную площадь и громко сказать: “Ваш президент – дурак”.Технический вопрос.

Зал стамбульского конгресса весело рассмеялся. Есть одна вещь, которую публика, а журналисты – та же публика, любят даже больше, чем информацию. Это развлечение. Байка про Константина Симонова, который ловко срезал супостатов и вышел сухим из воды, пришлась очень кстати.

“Но Симонов преувеличил, — сказал я, когда стало тише. – На самом деле ругать ваших президентов было тоже далеко небезопасно. За это можно было поплатиться карьерой. Надо было знать, когда это можно делать, а когда нельзя”.

Я, кажется, оправдал надежды собравшихся, как минимум, на нечто пикантное. Конечно, я слукавил, увел разговор в спасительную критику прошлого. Серьезный финн почувствовал это и задал вопрос по существу. “В советской печати, – сказал он, – происходит ревизия истории. Вы уже давно пересмотрели роль Сталина. А можете ли вы критиковать Ленина?”

“За что? За то, что он отпустил Финляндию из Российской империи?” Лавры Симонова не давали мне покоя. Благожелательный зал вновь рассмеялся.

Как мы оказались в IPI

Подумать только, всего десять лет назад мы вели подобные дискуссии. Между тем это был действительно первый контакт советской прессы с IPI – организацией, объединяющей по преимуществу главных редакторов и озабоченной гарантиями свободы слова, редакционной независимости, критериями качественной печати. До гласности двери Международного института прессы были для нас закрыты по определению: в СССР независимых изданий не было. Притом, что членство в IPI сугубо индивидуальное, то есть принимаются люди, а не издания. Но уже пять съездов спустя я мог с гордостью сообщить: если свободу измерять этим простым аршином: может ли пресса сказать в полный голос “А наш-то Сам — дурак!”, то мы достигли самых больших высот. Потом прошла эйфория от того безусловно радостного факта, что пресса отделилась от государства, и головы редакторов заболели совсем другими, экономическими, болями. Свобода жить явилась изданиям прежде всего своей изнанкой – свободой умереть, так что кое-кто засомневался: а не рано ли государство отделилось от прессы. Потом начались морганатические браки медии с корпоративными день­гами, и опытным путем стало выясняться, что в “капусте” можно многое найти, но дитем необязательно будет редакционная свобода. Прессу стали оценивать с точки зрения коммерческого успеха. Пресса доказала свою эффективность как оружие в конкурентной борьбе экономических и политических кланов. Банковские войны по характеру боевых действий вылились в информационные войны. Некоторые перья стали золотыми.

“Молодец! Пробил головой стену. Оказался в соседней камере” – гласит афоризм Станислава Ежи Леца. А все же в старую агитпроповскую кунсткамеру не тянет. Мы стали другими, новые проблемы — иного порядка.

Тернии слова

Международный институт прессы — это мировой регистр терний, которые пресса встречает на пути к свободе. Два наглядных примера – истории двух членов правления IPI.

Известный нигерийский редактор и издатель — вождь Абиола выдвинул свою кандидатуру на пост президента страны и победил. Однако вместо президентского дворца очутился в тюремной камере, откуда живым уже не выйдет…

 У редактора “Лос-Анджелес Таймс” Шелби Коффи совсем другая, но тоже довольно веская причина не приехать на московский конгресс и даже прислать письмо с просьбой об отставке как члена правления. Дело в том, что он больше не редактор респектабельной газеты. В споре с издателем он несколько переоценил свои возможности, а тот наглядно разъяснил ему его ошибку, так что Шелби Коффи до сих пор без работы.

В арсенале, который используется против прессы, есть абсолютное оружие, и это оружие — смерть. 26 журналистов погибли при исполнении своих профессиональных обязанностей в прошлом году, по подсчетам IPI. К нам эта напасть имеет самое прямое отношение. В списке горячей десятки стран – рекордсменов по нераскрытым преступлениям против журналистов Россия занимает высшую строчку – наравне с Алжиром. “Когда журналистов убивают или подвергают террору, за этим почти всегда стоит правительство, организация, криминальный картель, или личность, кровно заинтересованные в том, чтобы неугодная информация не дошла до публики”, — комментирует Юджин Робертс, президент IPI и исполнительный редактор “Нью-Йорк таймс”.

Аресты — бессудные и по суду, которые по сути, если не по форме, являются пародией на отправление юстиции — другая дубина. 129 журналистов из разных стран, по тем же подсчетам, оказались за решеткой в прошлом году. “Святая святых Верховного суда в Сингапуре не отличить от святая святых Верховного суда на лондонском Стрэнде. И заседают там судьи в таких же мантиях, они опираются на то же британское прецедентное право. С одним незаметным отличием. В Сингапуре эта комната прослушивается секретной полицией”, — говорит Питер Престон, предыдущий президент IPI, до недавнего времени возглавляв­ший английскую “Гардиан”. Этот факт он считает метафорой. Его мысль в том, что власти могут быть бесконечно изобретательны в борьбе против свободы печати и что репрессии против журналистики мимикрируют.

Редактор загребского “Глобуса” напечатал статью, критикующую правительство Хорватии. В ответ 23 члена кабинета дружно подали отдельные иски с обвинениями автора в диффамации, апеллируя притом не к гражданскому, а к уголовному кодексу. В случае признания журналиста виновным ему грозили восемь лет тюремного заключения. IPI направил своих наблюдателей на процесс. К чести суда правительственный иск был отвергнут.

Попытки сильных мира сего зажать рот прессе под соусом защиты чести и достоинства – глобальная эпидемия. IPI на этот счет выработана четкая позиция. Так называемые законы “об оскорблении власти” – уловка недемократических режимов. Судебная практика должна развиваться в рамках гражданского, а не уголовного законодательства.

Присказка несколько затянулась, перейдем к сказке.

Почему в Москве

Когда в зале пятьсот редакторов, действующему политику стоит слезть и со смертного одра. Это первое, но отнюдь не последнее открытие, которое сделали участники конгресса Международного института прессы (IPI) в Москве.

Но почему в Москве? Почему IPI устроил свой конгресс-1998 в России? Будто бы мало на этом свете уютных и удобных мест…

На самом деле это принцип. В год, когда пала Берлинская стена, IPI собрался в Берлине. В Кейптауне – в год, когда рухнул апартеид, и власть перешла из рук белого меньшинства к черному большинству. В Сеуле, когда на смену череде военных диктаторов в результате выборов пришел президент – демократ. Прошлогодняя Гранада может показаться исключением. Ничего подобного. Испания – образцовый случай демонтажа авторитарного прошлого, перехода от одиозной диктатуры к современной европейской демократии. IPI, можно сказать, помешан на демократии. Философия этого института, возможно, несовершенна. Исторический прогресс (другое название нормальной жизни) здесь принято мерить шествием демократии, ее успехами или поражениями. А само наличие демокра­тии, ее качество определяют таким аршином, как свобода прессы.

Выбор Москвы означал признание международным либеральным медиасообществом двух основополагающих обстоятельств. Российский посткоммунизм – это все-таки демократия. И в России есть свободная пресса. Какого рода демократия и какая свободная пресса? Ответы на эти вопросы и хотели получить участники конгресса IPI.

Им в этом не мешали. То есть, конечно же, плох тот политик, который не попытается втереть публике очки, показаться лучше, чем он есть. Циник скажет, что демократия — это большая показуха, где имидж — все, суть – ничто. Но странным образом верно и противоположное утверждение: показуха не проходит.

Конгресс IPI открыл в Кремле президент Ельцин. Премьер Кириенко предпочел жанр прямого диалога, он отвечал на вопросы зала. Лужков на правах хозяина города зазвал гостей на обед в Колонный зал. Селезнев, Рыжков-младший и Зюганов участвовали в тематических дискуссиях. А еще были Березовский, Ходорковский и другие. И все, в конечном счете, оказались самими собой, что обеспечило увлекательнейшую драматургию. Полемика шла на уровне не слов, а скорей типажей. Сцена Хаммеровского центра, где проходили слушания IPI, как бы повторила российскую сцену: на левом фланге многопудная фигура грозного коммунистического ритора, мрачного пророка апокалипсиса сегодня. На правом – новые реалисты, прагматики, дельцы.

Российские политика и экономика предстали в лицах. К сожалению, не во всех. Егор Гайдар заранее извинился, предупредив, что в эти дни его в Москве не будет. Жаль. Удивительным образом не откликнулся на приглашение Потанин. И что совсем уж нелепо, в самый последний момент так и не пришли на дискуссию заявленные в программе Черномырдин и Явлинский. Боюсь, что если это о чем-то и говорит, то лишь о политическом непрофессионализме. На Западе нет такого политика, который упустит шанс выступить перед аудиторией в пятьсот редакторов мировой прессы, даже если для этого пришлось бы слезть со смертного одра. По законам пиара за такую возможность выкладывают не одну сотню тысяч долларов, а тут бесплатно. Впрочем, русские купцы всегда славились безудержным безрассудством.

“Презервативы только для ветеранов ВОВ”

…Всех покорил Сергей Федоров – молодой издатель из Самары, живая история успеха. Десять лет назад первый номер его первой газеты арестовали вместе с учредителем. За что? За фото из разряда “Нарочно не придумаешь”, на котором было запечатлено объявле­ние в аптеке: “Презервативы только для ветеранов ВОВ”. Это было время всеоб­щих дефицитов, тактично напомнил иностранцам молодой издатель.

Сегодня о том времени и прежних порядках можно вспоминать только со смехом. В дискуссиях на цеховые темы приняли участие редакторы основных московских изданий и руководители главных телеканалов. Жару подбавил не кто иной, как сам Ельцин, обозвав новых корпоративных владельцев СМИ худшими цензорами, что вызвало немедленный отпор со стороны руководителей частных и получастных СМИ. Это на самом деле вопрос, кто именно является “худшим” цензором – тотальное государство или бароны прессы, которые хороши уже тем, что бесконечно воюют друг с другом, создавая тем самым для пишущей братии некую базу плюрализма. Точно так же, как вопрос: хуже или лучше, чем агитпроп, действуют корпоративные хозяева, когда превращают свою прессу в ручную и дают своим писателям все права, кроме права писать плохо (о себе) и хорошо – о тех, кто на сегодня объявлен противником.

Насколько закрыты открытые двери?

Конечно, иностранным гостям порой бывало трудно с переводом. Что это вдруг русские редакторы говорят о “джинсе”, хотя речь идет явно не о ковбоях? Что за странное хобби у русских журналистов – “мочиловка”? И что такое “заказная журналистика”? Платная реклама? Некая ниша издания, широкая рамка, определяемая в том числе и интересами издателя, за которые редакция не выходит, точно так же, как издатель не вмешивается в собственно редакционный процесс? Или что-то совсем иное?

Важнее, однако, то, что русские редакторы говорили об этом. И то, как они говорили – со страстью, сомнениями, но без страха, с ощущением своей роли или. пониманием своих интересов, с достоинством, а то и гордыней. Индивидуальные случаи, безусловно, разные, но в сумме это был групповой портрет прессы, ощутившей свою независимость.

В первый день конгресса редакторы “Завтра” и двух “Правд” Проханов, Ильин и Линник с телеэкрана громко пожаловались на то, что их оставили за бортом. Дескать, что это за свобода прессы такая и как вообще Международный институт прессы может обойтись без столь известных торговых марок?

IPI действительно обходится без коммунистических, националистических и им подобных изданий, обуреваемых некоей социальной супермиссией. У этого института профессиональная, а не революционаристская повестка. Те, кого он объединяет, не приемлют агитации и пропаганды вместо информации. Газета “Завтра” может прекрасно исполнять функцию ленинской “Искры”, сталинского удара или молотовского коктейля, но в круг СМИ – средств массовой информации – она по определению не входит.

Тем не менее, если говорить о московском конгрессе IPI, то все три дня двери его были открыты настежь… Хотя нет, это не совсем так.

Кириенко должен был появиться в здании Хаммеровского центра, где проходил съезд, через подъезд №4, и за тридцать минут до его появления служба безопасности премьер-министра взяла подъезд под свой контроль. Всех, кто хотел войти, она направляла через “рамку” металлоискателя. Тот факт, что злоумышленники могли пройти на полчаса раньше или даже одновременно с премьер-министром, но через другой подъезд, видимо, не слишком беспокоил руководителей операции.

Впрочем, я сейчас говорю об открытых дверях конгресса IPI без всякого д­тективного смысла. Между прочим, иностранные участники, специально приехавшие, естественно, за свой счет, платили еще по тысяче долларов за право участия (средства шли Институту прессы). Российские участники от этой “дани” были освобождены. Корреспонденты любых изданий могли аккредитоваться, редакторы — принять участие в дискуссии: приходи, слушай, проси слово. Некий незнакомец с думским значком на могучей груди и, как выяснилось, с горячим ЛДПРовским сердцем в груди даже дважды брал слово, хотя никто его никуда не приглашал. Лучше бы он этого не делал.

Г-н Проханов мог поступить так же. Чем он хуже сокола Жириновского?

Стамбул – Москва. Май 1998 г.