Человек на своем месте. Собкор как Свидетель

В июле 2008 года генералу Ярузельскому исполняется 85. В 2009 году — 20 лет победы антикоммунистичской революции в Польше. Явление абсолютно уникальное. Отступая под напором демократии, коммунистический режим согласился на собственный демонтаж и передачу власти оппозиции. Подобная трансформация, означавшая слом строя и перемену системы, казалась генетически невозможной, но она произошла, и произошла мирным путем. Парадокс заключается в том, что мирной революции предшествовали два года форменного военного положения.

Военное положение объявил генерал Ярузельский. Мирную капитуляцию режима подписал тоже генерал Ярузельский — последний генсек и первый президент сначала все еще красной, потом уже белой Польши. Парадокс на парадоксе.

У мирной антикоммунистической революции в Польше есть очевидные герои — «Солидарность» и ее вожди, участники и соучастники. А кто он, генерал Ярузельский — двурушник, предатель, отступник, преступник? И кстати, с какой стороны? Или ему выпала иная роль? Именно в этом и разбирается Рудольф Борецкий в своей книге «Мой Генерал. Кого он спасал: режим или страну?». В критические годы он был собкором «Нового времени» в Польше, а еще раньше профессором Краковского и Варшавского университетов.

К столь серьезной теме без пары анекдотов не подступиться.

Один произошел как раз в те самые ранние восьмидесятые годы, и его героем стал наш с Рудольфом Борецким общий друг, очень хороший режиссер-документалист и, к слову, полонист по вкусам и пристрастиям — Леонид Махнач.

Мы жили тогда в торжествующей плановой системе. Правда, ей слегка противоречили нехватки всего и вся, называвшиеся почему-то «дефицитами», но если исходить из теории античной эстетики о противоположности низа и верха, то никакого противоречия, можно сказать, и не было. Нехватки внизу не отменяли тотальной планировочной активности сверху. Госкино тоже было в некотором роде филиалом Госплана: документальные фильмы методично планировались. То есть, с одной стороны, они должны были быть событийными — на то и документальное кино. Но с другой, были обязаны торчать, как гвозди, в трехлетнем министерском плане. По-видимому, предполагалось, что дальновидный режиссер предугадает ход истории и тут же подаст заявку. Событие, не оформленное заявкой, таковым считаться не могло. На деле это, конечно же, выродилось в чисто бюрократическое упражнение с употреблением предельно общих, то есть ничего не значащих, и абсолютно правильных, то есть ничего не значащих вдвойне, слов. Надо сказать, что Леня Махнач знал законы жанра. Заявка, которую он подал в Госкино году эдак в 1978-м впрок, чтобы застолбить место в далеком будущем, была комар носу не подточит. Планируемый фильм назывался значительно — «Солидарность в борьбе». Какая солидарность, где солидарность, в чем солидарность? И в какой борьбе? До расшифровок автор сочинения предусмотрительно не опускался.

Наш друг Леня как в воду глядел. Точь в точь в 1981-м «Солидарность» оказалась в борьбе. Правда, в Польше. Но жарко стало и в Москве, в ЦК на Старой площади. А когда лихорадило Старую площадь, ступор охватывал все проспекты, улицы и переулки Первопрестольной, а там и все остальные города и веси бескрайней империи. Потом этот ступор ласково назовут застоем… Леню впору было объявить пророком или диссидентом. Но тогда и Госкино пришлось бы признать, что они проглядели эскападу идеологического противника, что все-таки было бы напраслиной. Легче было подчистить трехлетний план…

Бунт слов — так для себя я определяю эту историю. Даже самые затертые, задушенные, обессмысленные слова могли оказаться инсургентами, исподволь они взыскали смысла. Несмотря на неустанную 70-летнюю деятельность демагогов догмы и палачей нормы, где-то глубоко под словами скрывалась еще дышащая реальность. Очень скоро выяснится, что она дышит огнем.

Сейчас это ясно, как божий день, а тогда это чувствовали лишь немногие — действительно пророки и диссиденты: Система (коммунизм, империя, однопартийная диктатура, достигшая своего совершенства — геронтократии, термины можно подбирать по вкусу) органично подошла к собственному краху. Она исчерпала свои возможности и ресурсы. Наступало время Большого Взрыва. Вопрос был только в одном — насколько он будет разрушителен.

Вторая история — экзотичней. 1998 год, Филиппины.

В Маниле собралось правление Международного института прессы (IPI). Событие это освящало создание филиппинского комитета IPI, что, в свою очередь, означало, что, по мнению самого представительного редакторского форума, пресса в данной стране достигла определенного уровня свободы, а страна — определенного уровня демократии. Точно так же несколько ранее были созданы национальные комитеты IPI — сначала в освободившихся из-под советской опеки странах Восточной Европы, а затем и в СССР. В 1991 году героическая фигура мирового профессионального цеха Адам Михник под аплодисменты конгресса Международного института прессы был избран в правление IPI — первый журналист и редактор из Восточной Европы. В 1992 году членом правления стал я, главный редактор журнала «Новое время». Это была дань Гласности, в которую восторженно и безоглядно поверили на Западе.

Все несвободные издания похожи друг на друга — в СССР, ЮАР или Северной Корее. Каждое свободное издание свободно по-своему. Как и страны. Переход противоречив и конфликтен. Лидеры стран переходного состояния особенно чутки к знакам признания достигнутого прогресса. В Маниле правление IPI принял президент Рамос и весь букет политиков высшего ранга.

Филиппины — американизированная страна, что, как минимум, в некоторых отношениях не является недостатком. Для местного ораторского стиля (а может быть, и шире — для стиля филиппинской политики) характерен сплав американского демократизма, испанского пафоса и доброжелательного филиппинского юмора. Предваряя выступление президента Рамоса, главный редактор газеты «Филиппин стар» Макс Солливен, которого все вокруг звали просто Макс, рассказал эпизод двадцатилетней давности — его героями были как раз Рамос и он. Это было еще время диктатора Маркоса. В стране царило военное положение, в городе комендантский час, в прессе цензура. Арестовать оппозиционного журналиста прибыл лично генерал Рамос…

«Конечно, — великодушно признал Макс, — Рамос был тогда несколько другим — моложе… И вы видите сигару, с которой он не расстается… (Действительно, в руках у президента то и дело появлялась сигара, он подносил ее то к губам, то к носу, никогда не зажигая спички.) Так вот тогда, — гневно сообщил нам Макс, — он дымил как паровоз…»

Президент Рамос и бровью не повел. Свое выступление он начал на примирительной ноте. «Двадцать лет назад мы все были иными. Мы оба сильно курили. Помнится, я еще оставил заключенному блок сигарет, порекомендовав не выкуривать больше полпачки в день, ибо это вредно для здоровья. И еще я сказал, что, если он будет соблюдать эту норму, ему хватит. Разве я был не прав, Макс?»

Действительно, не прошло и месяца, как все политзаключенные оказались на свободе. Военные во главе с генералом Рамосом повернули оружие против диктатора Маркоса. «С той поры, — продолжил Рамос, — я избавился от некоторых вредных привычек, а ваш коллега продолжает безрассудно сражаться с собственным здоровьем и экологией…»

«Забавно, — сказал мне Адам Михник, с которым мы как славянские братья в этой компании оказались за одним столом, — у нас с Войцехом Ярузельским сложились примерно такие же отношения. Сначала он сажал меня, а потом мы научились доверять друг другу. Во всяком случае, я не раз увещевал своих непримиримых друзей по “Солидарности”, жаждавших его скальпа, что генерал искренен в своем стремлении к благу Польши».

Итак, Войцех Ярузельский, генерал на часах истории, а потом на весах истории. Так на какой он чаше?

Проще всего мне сослаться на безусловный авторитет Адама Михника, для этого я и рассказал филиппинский анекдот-притчу. Но все же давайте присмотримся к этой диспозиции.

Адам Михник — Войцех Ярузельский. На чьей вы стороне? Я точно с Адамом. Бесстрашный диссидент, безукоризненный демократ, борец без страха и упрека против генерала-конформиста, военно-партийного коллаборациониста, введшего военное положение в стране по указке из Москвы. Какие тут могут быть сомнения! Валерия Новодворская, с которой мы много лет от души спорили в редколлегии «Нового времени», не сомневается ни на йоту и сегодня: место генерала на скамье подсудимых. Лерина цельность и честность вызывают у меня неподдельное восхищение, как и ее выдающаяся бескомпромиссность, но она же порой не дает заглянуть за край.

Между прочим, Адам Михник и Войцех Ярузельский — это вовсе не принципиальная оппозиция даже и на апокалипсическом фоне битвы демократии против тоталитаризма. Трудно отрицать, что они были таковой — в тот момент, когда одного арестовывали по приказу второго. Но не сейчас, иначе чего бы им стремиться друг к другу и в охотку, с пониманием и симпатией дискутировать гражданские и патриотические темы… У Войцеха Ярузельского, который был, безусловно, по ту сторону баррикады, есть своя правда и свой, уникальный, вклад в историю.

То, что это трагическая фигура — при всем ее конформизме, — удивительным образом ощущалось физически. Черные очки, за которыми прятались больные глаза, безукоризненный литературный русский язык — не чета его советским собеседникам-начальникам, подчеркнутая даже под цивильным костюмом выправка польского офицера, чья карьера, однако, началась в Сибири… Вы скажете: излишние — личные — подробности? Быть может. Неличной подробностью было то, что Польша была вассалом СССР — так распорядилась с его страной мачеха история, таким был итог Второй мировой войны, таким, наконец, был баланс сил, и изменить что-либо было вне человеческих сил. К этому можно было только примениться, как к стихийному бедствию. Поляк, генерал, интеллигент — всю жизнь ему приходилось скрывать рефлексию, наступать на гордость, прятать интеллектуальное и нравственное превосходство — и чем дальше, тем больше. В последние, критические годы этот разрыв был абсолютно невыносим. Быть вассалом — несладкая участь. Но иметь таких сюзеренов! Тихонов — старая-престарая марионетка, посмешище в своей стране — учил его жить и как родину любить, а он и сейчас не может на это посетовать… Его визави на советской стороне были зомби — нам ли этого не помнить? При этом абсолютно безапелляционные зомби. Несогласие исключалось. А согласие было смерти подобно. И он искал и находил каждый раз эту тонкую, готовую порваться в любой момент нить согласия — несогласия. Для чего требовалась высшая дипломатия, номера ультра си — нечто вроде танцев на проволоке под куполом цирка. Объявление военного положения было именно такой мерой. Компромисс между невозможным и необходимым.

Главной миссией национального лидера было не допустить, чтобы Польша 1981 стала Чехословакией 1968-го или Венгрией 1956-го. Ценой — грех и преступление этого самого объявления.

Советские танки остались на исходных рубежах. Высокие советские зомби успокоились: заказанная диктатура введена. И зря. Военное положение в Польше оказалось странным. Лех Валенса был интернирован в доме, который скорей напоминал Дом приемов. Интернировал его обаятельный партийный функционер, позже при президенте Валенсе он поедет в Москву послом… Адам Михник говорил мне со смехом, что никогда не читал так много русской классической литературы, как тогда в тюрьме… Кулак в бархатной перчатке таял при всей своей грозной видимости. Военное положение не остановило время, ровно наоборот. Оно его запустило на финишный круг, начался обратный отсчет. Когда два года спустя его сняли, положение оказалось более чем интересным. Оппозиция была не просто легализована как политическая сила, фактически она была признана как состояние нации. Снизу доверху Польша осознала: назад к советскому социализму дороги нет. Все — фи- ниш! Бархатная диктатура перешла в бархатную революцию, в сравнительно гладкую передачу власти «Солидарности».

Войцех Ярузельский, безусловно, соавтор этой мирной польской революции. То есть революцию делали его противники. Но мир ей обеспечил именно он, генерал Ярузельский… Предвидел ли он исход заранее, планировал ли его? Вопрос ровно того же свойства, что ретроспективно адресуют Горбачеву и Ельцину. Хотели ли наши вожди — реформаторы того, чего добились? Добились ли они того, чего хотели? Правомерные вопросы, по-человечески действительно очень интересные. Для истории, однако, важно то, что получилось.

Но ведь все равно бы советская интервенция ничего не дала — слышу голос неукротимой Леры Новодворской из наших споров. Как показывают события до и особенно после, рано или поздно оккупация бы провалилась…

Конечно. Рано или поздно это бы случилось, хотя скорей поздно, чем рано. И жертвы! Лучше не считать, какие и сколько было бы жертв. То, что смена строя обошлась без катастрофы, заслуга генерала. Он оказался адекватен происходящему.

Человек на своем месте — так бы я определил роль генерала.

И к журналисту, написавшему о генерале на фоне рокового времени — развернемся к книге, — я отнес бы эту формулу.

Человек на своем месте…

Рудольф Борецкий дважды или трижды круто менял жизненный и профессиональный маршрут, не всегда по собственной воле. Первый отрезок он прошел на советском телевидении, и это был вертикальный взлет. Редактор, сценарист, один из создателей первых научно- популярных, молодежных, новостных программ. Влет его и подстрелил всесильный глава Гостелерадио Лапин.

Это была по-своему интересная фигура. Номенклатурный охотник (Брежнев частенько приглашал его на эту царскую забаву в генсекские угодья с говорящим названием Завидово, что приравнивалось к ордену Ленина и Звезде Героя) и при этом, как утверждают, интеллектуал с нетипично широким кругозором. Свой меткий глаз и кругозор он использовал для того, чтобы во вверенном его патронату пространстве птица не пролетела, мышь не пробежала. В жестко регламентированной, исключительно пропагандной по назначению системе молодой творчески амбициозный профессионал, осмысляющий законы новой телемузы, да еще озираясь на западный опыт, был обречен. Слишком вольная книга Борецкого «Телевизионная программа» вызвала идеологический скандал, и автору пришлось сменить практику на теорию, переквалифицироваться — в профессора журфака. Назло супостатам он нашел себя и в этой ипостаси теоретика и педагога. У меня на полке стоят три его книжки о телевидении, вышедших уже после той, криминально-крамольной…

Преподавать в Польшу он едет уже мэтром… И — новый поворот: с кафедры — в поле, в любимую Польшу. 1987–1994 годы. Его собкоррство от «Нового времени» выпало на очень интересные времена. Знаменитое китайское проклятье — что б ты жил в интересные времена — истинный дар для журналиста. Ведь журналист — профессиональный свидетель. Чем драматичней место и историчней время, тем лучше для свидетеля. Другое дело, что свидетель должен быть вровень с событиями и их героями, иначе его свидетельство не будет ценным. Рудольф Борецкий оказался ценным свидетелем — объективным и вовлеченным. И очень увлеченным. Это не тавтология. Это тот случай, когда вовлеченность означает близость к первоисточникам, а увлеченность — синоним не ангажированности, а скорей понимания на уровне чувств.

«Мой генерал» назвал он свою книгу. Молодец, не боится обвинений в сопереживании, в том, что занял позицию. По-моему, он прав. Не только потому, что позицию он занял не до и вместо, а в результате пристального и беспристрастного анализа. Который он нам сейчас и представил — с удивительной страстностью. Но я даже о другом. «Мой генерал»… Имеет, в конце концов, журналист в наши интересные времена право на приватизацию чего-то, хотя бы идеального.

Апрель 2008 г.