Эту публикацию правильней было бы назвать «Как мы прощались с Алексеем Букаловым»  — фантастической личностью по открытости к общению и редкостно одаренным  журналистом-италистом. Слова, которые надо было сказать при жизни. Но увы… в общем я пытаюсь исправить эту свою ошибку.

Однажды мы с Лешей выступили соавторами, во всяком случае наши два имени стояли над одной заметкой, как полагается, в алфавитном порядке. Я приведу эту публикацию целиком, она того стоит.

ПОХОРОНЫ В ВЕНЕЦИИ

Долгое прощание с Иосифом Бродским

Алексей Букалов, 
Александр Пумпянский 
В то время, как в России идут странные споры: стоит ли хоронить Ульянова-Ленина, в Венеции перезахоронили Бродского. Русский поэт, американский исследователь, еврей, эмигрант, космополит отныне покоится на острове Сан-Микеле в Венеции, которая сама есть остров истории и фантазии, вдохновенный поэтический образ, живой мираж. 
…Зимой, 28 января (1997 года), в первую годовщину смерти поэта (он скоропостижно скончался в своем кабинете в Бруклине в ночь c 27 на 28 января 1996 года в возрасте 55 лет), тот из нас, что подписан первым, принес цветы к его склепу в Нью-Йорке к мраморной стене у церкви Святой Троицы на берегу Гудзона. То временное пристанище Юз Алешковский назвал вполне по-зековски “пересылкой”. Ибо прах усопшего гения, как когда-то бренные останки великого Паганини, не сразу нашел себе место. Итальянская бюрократия строга с живыми, но не менее сурова и к мертвым. Полтора года ушли у вдовы поэта на то, чтобы выправить все документы. И только 21 июня, в зенита лета, церемония перезахоронения Бродского состоялась в Венеции на городском кладбище Сан-Микеле – единственном месте, где по декрету Наполеона Бонапарта венецианцам разрешено предавать земле своих и чужих умерших. 
В самом начале прошлого века был засыпан землей канал, разделявший острова Сан-Микеле и Сан-Кристофоро, и образовавшийся новый большой остров был обнесен красной кирпичной стеной, наподобие ограды московского Новодевичьего монастыря. Издалека, на полпути к «стеклянному» острову Мурано, видны колокольня, белый фасад и купол собора Святого Михаила, в полу которого и были замурованы первые могилы. Сейчас кладбище разрослось, и число его молчаливых обитателей уже давно превысило официальную цифру населения города на лагуне. 
У причала Сан-Микеле сейчас деловито швартуются похоронные катера, с венками на крыше кабины и гробом внутри, как когда-то сюда причаливали скорбные гондолы, отделанные золотом и черным траурным бархатом. Город мертвых, как и каждый город, разделен на улицы и площади. Стены с урнами и ряды кипарисов обрамляют строгие порядки могил: и здесь люди разделяются по национальности и вероисповеданию, по богатству и знатности. Стрелки с краткими надписями, как дорожные знаки, указывают путнику тропу к заветному склепу: туристическая Венеция требует своей дани. Церковный служка продает путеводители по кладбищу Сан-Микеле, в нем много славных имен. Здесь покоится композитор Луиджи Ноно, дирижер и потомок знаменитого скрипичного мастера Антонио Гварнери. Толпы японцев, энергично топчут улочки Венеции, приносят сюда цветы на могилу почитаемого ими художника Кореано Огаты… 
Бродский – не единственный русский на этом кладбище. Через стену на греко-православной части покоятся Сергей Дягилев и Игорь Стравинский. Дягилев объяснился, почему он здесь. “Венеция стала настоящей вдохновительницей наших успокоений», – выбито на его памятнике. 
Бродский не единственный поэт на этом кладбище. В десяти метрах – могила противоречивого беглеца из Нового Света Эзры Паунда. Сначала Бродскому выбрали место совсем по соседству. Но когда вырыли могилу и гроб был установлен рядом на постаменте, выяснилось, что место это занято. И слава Богу. Слишком близкое соседство двух поэтов поневоле сужало бы ассоциации, в то время как там, где сейчас находится Иосиф Бродский — речь, понятно, не о земле, а о небе, компания, хоть и небольшая, но великая. Там его любимые Оден и Цветаева, Ахматова и Рильке… Пушкин и Данте тоже там. 
При жизни Иосиф Бродский был удостоен двух главных наград. Шведская академия присудила ему Нобелевскую премию. Это не бесспорный знак мирового признания, но более авторитетного нет. За двадцать лет до этого районный ленинградский суд, за которым маячила тень партийного ареопага, наградил его титулом «тунеядец». Акт по-своему справедливый. От поэта нет пользы — во всяком случае власти. Там, где царит поэзия, нет места мирской суете и произволу. Там торжествует красота и человек свободен. Тунеядца увенчали сначала ссылкой, а потом высылкой. Поэта официально признали в его статусе гражданина мира. 
Четверо дюжих молодцов вполне шекспировского вида тут же на глазах у собравшихся выкопали новую могилу. Именно туда и был опущен отделанный орехом гроб, прибывший из Нью-Иорка. 
Вся церемония была простой и строгой. Стояла тишина, был слышен только плеск воды за оградой. Собралось сотни полторы людей – родственники, друзья и знакомые из России и Франции, из Америки и Италии. Михаил Барышников, Юз Алешковский, старый польский поэт Чеслав Милош, Нобелевский лауреат, которого много переводил Бродский. Друзья молодости – Анатолий Найман и Евгений Рейн. Найман высыпал в могилу землю, привезенную им с Васильевского острова. «На Васильевский остров я приду умирать…»  Самый большой венок с надписью «Иосифу Бродскому от президента Российской Федерации». 
Поверх цветочной горы ложится букетик ландышей, привезенный сыном поэта Андреем из ахматовского Комарова. Сам Андрей – рыжеватый, в студенческой тужурке, поразительно похож на молодого Бродского с фотографий времен Норенской ссылки. 
Ангелочку в белом платьице – отец звал ее Нюхой, – щебечущему на русском и английском, еще предстоит понять, что происходило в этом странно-прекрасном месте среди пиний и кипарисов. 
Мария Бродская, урожденная Соцциани и Мальцева-Трубецкая по матери – геройски держится на протяжении всей пытки, но когда церемониальная дама закончила чтение Библии и бросила в разверстое чрево первый ком земли, у 29-летней вдовы задрожали губы, и эта дрожь прошла по рядам, словно бы электроцепь замкнуло. Захотелось закрыть глаза, чтобы не видеть этого. 
Похороны окончены. Над могилой водружается белый деревянный крест с надписью “Josif Brodsky. 1940-1996”. Вереница людей перетекает в Михайловский собор, заполняя его целиком. Звучит орган, его поддерживает разноголосый хор, два католических священника неторопливо служат заупокойную мессу. Широко распахнута большая деревянная дверь в задней части собора. Через нее доносятся плач и крики чаек, и за зеленой полосой воды видна панорама большого города,  столь похожего на Ленинград. 
«Ему хорошо: у него остров», – говорит один из героев пьесы Иосифа Бродского «Демократия». Теперь, наконец, и самому Бродскому хорошо – у него тоже остров. Он сам стал островом в бескрайнем море человеческого духа. 
Венеция. 29 июня 1997 г. Еженедельник «Новое время».

(Сами похороны прошли 21 июня, так что это заметка в номер).

******

Надо сразу признаться: в этом тексте мне принадлежит от силы первая – не слишком обязательная – строка. Остальное — то есть, все — принадлежит блистательному Лешину перу.  В 900 слов поместились репортаж, литературное эссе, некролог — тема, сюжет и личность поэта. Интимное знание, безукоризненная интонация, ювелирный масштаб. Фирменный Леша!

Кажется только, одна строка выбивается из строя. «Самый большой венок с надписью «Иосифу Бродскому от президента Российской Федерации». Дань ТАССу? Не совсем так. Скорей некий тайный знак, который художник оставляет на полотне. Я его чуть позже расшифрую.

А что делал я?

Рассказываю по порядку.

В Риме проходила некая журналистская встреча, и мы с Виталием Игнатенко, генеральным директором ТАСС, были ее участниками. Между прочим, организатором ее был тоже Леша. А тут такое немыслимое событие, и Леша великодушно сказал: «Поехали!». И мы сели в его машину и поехали. «Самый большой венок от президента Российской Федерации», можно сказать, незримо ехал на крыше коррпунктовского автомобиля. Потому что – еще одно маленькое совпадение. В Италии в эти дни по каким-то своим делам оказался Сергей Красавченко, в то время работавший в администрации президента. А с Лешей они знакомы со школы, учились в параллельных классах. И Леша позвонил Сергею и требовательно спросил: «А как Российская Федерация участвует в похоронах своего великого поэта?» Сергей все понял с полуслова.

В общем на Сан-Микеле Леша привез маленькую депутацию. То, что каждый из нас при этом имел негласное звание Лешиного друга, можно оставить в подтексте.

Так что фирменный Леша — это не только прозрачные тексты, это еще всегда глубоко сердечные подтексты.

Ну а я? Я причастился…

Но коль скоро я соавтор, задним числом добавлю в лыко строку. Бродского, естественно.

Хотя бесчувственному телу
равно повсюду истлевать,
лишенное родимой глины, оно в аллювии долины
ломбардской гнить не прочь. Понеже
свой континент и черви те же.
Стравинский спит на Сан-Микеле…

Из шуточного послания 1974 года Андрею Сергееву.

Писали о том, что Бродский не оставил последней воли, и место захоронения выбрала его итальянская вдова. Отчего же не оставил?

Я не был на Лешинах похоронах. Я был на его днях рождения, в том числе на 75 — летии в 2015 году. Тогда в Рим съехалась целая вселенная его друзей — это не только и не столько о мировой географии их обитания, сколько о широте его личности. Она действительно неподражаема.

Наши с Лешей линии жизни пересекались самым удивительным и даже восхитительным образом. Во-первых, мы учились в одном институте и могли подружиться уже году эдак в 1958-м. И разница в курсах минимальная — один год, он поступил позже. Удивительным образом, тогда не срослось. Видно, требовались более глубинные причины.

Во-вторых…

Это история по-настоящему драматическая. Начну издалека.

Март 1938 года. Германский «аншлюс Австрии»… Сентябрь — октябрь 1939 года. «Освобождение Западной Украины и Западной Белоруссии Красной армией»… Во Львов снимать историческое событие приезжает из Москвы кинооператор Михаил Слуцкий. И встречает юную ослепительно красивую девушку — еврейскую беженку из Вены. Мими станет его женой.

Какое это имеет отношение ко мне? Пока никакого. Я появлюсь на свет еще только год спустя. Но Михаил Слуцкий и мой отец кинооператор Борис Пумпянский были друзьями. А после гибели отца в декабре 1944 года эта дружба досталась моей маме —  будущему режиссеру-документалисту Седе Пумпянской. И сколько я себя помню, мы дружили домами даже когда ни у Слуцких, ни у нас никакого дома и не было. Эта дружба будет продолжаться всю жизнь — точнее все жизни всех ее участников — Миши, Седы и Мими и перейдет по наследству мне. Мама носила передачи Мише Слуцкому в камеру, когда его вместе с Каплером посадили, и даже ухитрялась контрабандой проносить спирт…

И он стал моим первым работодателем. Тут все совпало. 1957 год. В Москве – Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Фильм о нем снимает режиссёр Слуцкий. А я как раз заканчиваю английскую спецшколу. И он нанимает меня переводчиком. Это была феерия! Целыми днями я с кинооператором катался по карнавальной Москве в открытом ЗИСе, и все ворота Кремля были для нас открыты. А чего (мне) стоило интервью с египетской танцовщицей живота – лицом к лицу… В жизни потом у меня были успехи, но ничего подобного уже не было никогда. Сказочный режиссёр был Миша (дядя Миша) Слуцкий.

На этом интродукция закончена, перехожу к делу. Тезисно. У Слуцких родилась совершенно прелестная (это не репортаж, а характеристика на всю жизнь) девочка Галя. Моя мама держала ее на руках, кажется, уже в роддоме. А что все те годы делал я? О, мне была предназначена куда более серьезная роль.  Требовательную Мими не устраивали Галины успехи в математике или в чем-то еще. А я был отличник, то есть, живой образец, а заодно готовый репетитор. И я был рядом.

А где был Леша в то время? Его и в помине не было в галином окружении. Я старательно пытаюсь скрыть нахлынувшую на меня ревность, но, кажется, мне это не слишком удается. Так или иначе круг сужается, он на глазах превращается в треугольник. В общем, математика оказалась крайне сомнительной материей, и не в цифрах счастье. Чем сердце успокоится, давно известно. Галя Слуцкая станет Галей Букаловой. Но согласитесь, моя роль была уникальной!

По-настоящему мы с Лешей сошлись, когда он пришел к нам на работу в журнал «Новое время». Легко сказать: пришел. Его привел — сквозь тернии – Виталий Игнатенко, в то время главный редактор. Это случилось в 1987 году на заре перестроечного времени. Время работы в «Новом времени» было для Леши переломным.

И опять я должен поправиться. Переломным для Леши был 1978 год, когда органы сопоставили, что сводный брат Леши иммигрировал из СССР. И, как водится, Леше тут же переломали все — карьеру, жизненные планы, судьбу. К счастью, не хребет, но это уже зависело от твердости хребта.

Из МИДа его выгнали, великодушно оставив маленькую щелку: в журнал «В мире книг». Великодушие было случайным. Воистину не ведают, что творят. Это как со знаменитой фразой про «самый читающий в мире народ». Идеологи и пропагандисты твердили ее со всех трибун, не понимая, что для народа это было отдушиной — от них, от власти. «Самый читающий в мире народ» отрывался от своей постылой действительности, в мировой литературе обретал то, чего был лишен начисто — свободу и правду.  «Самый читающий в мире народ» был в действительности «невыездной народ» – выражение нашего общего незабвенного друга Виталия Ганюшкина.  Дорога в мир советским людям была закрыта. В экзистенциальном, мировоззренческом смысле, как путей развития. И в очень конкретном, человеческом измерении. По мне, так это преступление может претендовать на самое первое место. Хотя, конечно, иерархию того, что коммунистическая власть содеяла против своего народа, можно выстраивать по-разному.

Леша пережил это на своей шкуре — показательно, гипертрофированно, в шоковой форме. Вчера еще молодой талантливый дипломат, перед которым открылись Италия, Африка, мир. А тут в одно мгновение все схлопнулось и захлопнулось. Спасали неиссякаемое жизнелюбие и культура. С номенклатурной вышки «В мире книг» было ничто, ноль. Вот только эту личность обнулить таким способом было невозможно. Леша от рождения жил в мире книг — без всяких кавычек, естественно. Книги были его миром, и это не зависело ни от каких поворотов судьбы. Все свои главные открытия он совершит в мире книг, станет тем, чем стал, благодаря книгам. Это внутреннее обстоятельство помогало держать позвоночник прямым, но что творилось у него в душе?!

На самом деле мы это хорошо знаем. Откуда? Из первоисточника.

Несколько цитат из «Пушкинской Италии».

«Поездки за рубеж для русских дворян были делом привычным»…

Это первая строка главы «Земли полуденной волшебные края». Эдакая негромкая историческая констатация. А вдогонку автор отправляет еще одну — строку и констатацию.

«Н.М. Карамзин, один из пушкинских учителей и кумиров, выехал в Европу в возрасте 23 лет, посетил пять стран и вернулся через полтора года».

Просто пример. Очень сдержанно. Ничего, кроме фактов.

И чувства.

«Посещал Апеннины еще один лицеист, ставший профессиональным дипломатом — Сергей Григорьевич Ломоносов. Он окончил свою жизнь в Италии и похоронен в городе Ливорно».

Это то самое чувство, которое годами копилось, клокотало, взрывало Лешину душу.

Какого черта!

Внушительный список российских людей, живших в Италии… И на скольких римских надгробиях русские имена! Дотошно перечисляя их, Леша словно вбивает гвозди в гроб невидимого оппонента.

Это больше, чем полемика. Это исповедание.

И не раз и не два Леша приводит пушкинские слова – «заветный умысел» – про отчаянные планы бегства поэта за границу.

А еще Леша рассказывает, как после выхода в свет книги «La Russia Italiana» («Русская Италия») в 1989 году в 58-летнем возрасте незадолго до кончины Натан Эйдельман впервые выехал за границу. Книга была очень хорошо встречена, и Эйдельман грустно пошутил в собственный адрес: «Невыездной Эйдельман проникся чувствами невыездного Пушкина».

Можно продлить цепочку. Невыездной Букалов проникся чувствами невыездного Эйдельмана, который проникся чувствами невыездного Пушкина…

Работа в политическом еженедельнике «Новое время» означала для Леши «реабилитацию». Опытный царедворец — ко всем своим талантам – Виталий Игнатенко понимал и сделал это. Заветная дорога в Италию была в принципе открыта, но надо было отыскать ее. В то перестроечное время планы разного рода сотрудничества рождались в журнале естественно. В том числе, конечно же, с Италией. Леша занимался ими с немыслимым жаром. Помню один из них — с энтузиастами из провинции Монтепульчано, по этому звучанию и помню. Какая музыка! Правда, и умирали они тоже сами собой. Передать словами тоску, которая появлялась в Лешиных глазах, невозможно.

А потом Виталий ушел к Горбачеву, а затем в ТАСС. Одним из первых своих актов он назначил Лешу зав бюро в Риме. И все стало на свои места.

По аналогии с виллой Абомелика резиденцию ИТАР-ТАСС в предместье Эур я про себя называл villa Abukalova. По образу жизни это было что-то невиданное. Странноприимный дом, дом дружбы — без кавычек и пафоса, негласное посольство, русско-итальянский салон. И центром притяжения, легким, блистательным, остроумным, всегда и всему открытым, доброжелательным, всезнающим был Леша — эта его гениальная способность замечательно расцвела на благодатной почве.

А еще, как оказалось, заветное это место стало кабинетом исследователя, творческой мастерской, что становилось ясно, когда выходили в свет его книги. В ИТАР-ТАСС Леша считался лучшим корреспондентом и зав бюро — работа, требующая даже не ежедневной — ежеминутной отдачи. А книги-то откуда? Положим, «С понтификом по белу свету» – продолжение основной работы, притом что работа очень личностная, а опыт общения с тремя римскими папами — от логистики до некоей лирики – абсолютно уникальный. А «Роман о царском арапе», «Пушкинская Италия», «Берег дальний»?

Поищем ответ у автора.

«Пушкин «заболел» XYIII веком. Он изучал его и постигал всеведением поэта» – пишет Леша, невольно раскрывая собственный метод. И еще.

«Размышляя над художественным миром пушкинского романа о царском арапе, я как-то попытался на листе бумаги графически все видимые (и невидимые на первый взгляд) связи <Арапа Петра Великого> с предыдущим и последующим творчества Пушкина, с русской и европейской литературой как допушкинского, так и современного периода. Получился замысловатый многолучевой узор, немного напоминающий морскую «розу ветров», на стрелках которой вместо названий частей света стояли имена десятков произведений самых разных жанров и направлений».

Видите, как просто — это я возвращаюсь к вопросу, откуда взялись Лешины книги. Из «розы ветров». Из бездонности. Стоило только погрузиться в нее с головой, раз и навсегда и грести все глубже и глубже.

«Рукописи Пушкина и их изучение — увлекательнейшее занятие для избранных счастливцев». Так он определил себя.

По соавторскому праву вернусь в репортаж с Сан-Микеле. Описанный Лешей белый деревянный крест с надписью “Josif Brodsky. 1940-1996” не стал последней точкой. Через несколько лет на могиле поэта был установлен надгробный памятник работы художника Владимира Радунского. На обороте памятника выполнена надпись на латыни:  Letum non omnia finit — Со смертью не всё кончается.

Это строка из элегии Проперция, римского поэта, которому две тысячи лет. Я полагал, что ею будет достойно закончить это прощание. Как вдруг с ужасом осознал, что упустил важную тему в Лешином бытии.

Очень кстати под руку попалось некое лингвистически – политологическое исследование «Аристотель и муравьед едут в Вашингтон». Оно принадлежит двум американским авторам Томасу Каткарту и Дону Клейна, которые утверждают, что относятся к «философской школе хохмологов». Придется кое-что процитировать из этой книги.

«Иисус, как обычно, прогуливался по небесам и вдруг заметил седого, морщинистого старичка, сидевшего в уголке с самым несчастным видом.

– Дедушка, посмотри вокруг, ты на небесах!— ласково обратился к нему Иисус.— Тебя греют солнечные лучи, ты можешь есть все, что захочешь, играть на любых музыкальных инструментах – ты должен сиять от счастья! Что же тебе не нравится?

– Понимаете, на земле я был плотником,- ответил тот. – и у меня был сын, которого я очень любил. Но я потерял его, когда он был ещё совсем юным. И когда я попал сюда, на небеса, мне больше всего хотелось встретиться здесь с ним.

На глаза Иисуса навернулись слезы.

– Папа! – воскликнул он.

Старик вскочил и, рыдая от счастья, вскричал:

– Пиноккио!»

Я мысленно поблагодарил двух респектабельных авторов за подсказку. Но отсмеявшись, понял, что однажды уже слышал этот анекдот. От Леши. Он знал про Пиноккио все.

Рим и мир. От римского папы до папы Карло… Пушкин без границ… Эти территории он выбрал сам, и здесь он был свободен.

Январь 2019 г.