Самая большая журналистская удача – быть свидетелем перемен. На нашу жизнь выпали такие грандиозные перемены, что можно говорить о фантастической удаче.
Задним числом, кардиограмма моей профессиональной жизни, наверное, напоминает американские горки. Одна из них точно американская. И все – донельзя русские. Крутизну определило время.
***
13 сентября 1989 года был мой красный день. В этот день в Нью-Йорке в штаб-квартире ООН мне вручали премию агентства IPS (Interpress Service). За что? За Гласность!
Почему рухнул советский коммунизм, казавшийся вечным, как пирамида Хеопса (и столь же мало приспособленный для жизни)? На этот счет есть масса интересных теорий. Советский Союз не выдержал гонки вооружений… Пал жертвой собственной геронтократии… Падение нефтяных цен переломило спину верблюда…
Моя версия: система не перенесла прививки гласности.
Что за диво дивное, с изумлением гадали во всем мире во второй половине восьмидесятых. Точную дефиницию не мог дать, наверное, и сам отец Гласности и Перестройки. На самом деле, он сделал одну простую вещь, правда, до него немыслимую, вынул изо рта прессы кляп. Тем самым он дал людям право голоса – в самом буквальном смысле. И люди заговорили, и общество пробудилось. И от этого вольного многоголосья вмиг затрещали опоры тотальной лжи и монолитной пропаганды. Рухнул коммунистический миф. Произошла революция сознания. Посыпались все Стены, вплоть до Берлинской.
Так что премию IPS мне давали за дело. Мой личный вклад в это дело был скромен. Так или иначе, я попытался объяснить собравшимся смысл перемены, которая произошла в моей профессии – в журналистике.
В СССР ни политической журналистики, ни собственно политики не было. Секс был, иначе бы мы не выжили. А вот политика и соответственно политическая журналистика оставались на уровне непорочного зачатия.
До демократии политики не было. Была конспирация, заговор, тайна за семью печатями, ворожение за Кремлевской стеной, авторитарный произвол. Общество не следило за процессом принятия решения. Те, кто тайно принимал решения, следили за обществом. Зрячих и любопытных изолировали от греха подальше.
До гласности журналисты были, а журналистики не было. Был свальный грех – пропаганда. Было созидание чуда, авторитета и тайны. Было мифотворчество, беллетристика, упражнения в эзопе, передача тайных сигналов, шифрование смыслов, но только не открытый поиск и выявление политических истин. Не срывание вуалей и не разгребание грязи. Не демистификация власти. Не истину преследовали. Преследовали за истину.
Новое время наступило при Горбачеве и Ельцине.
Горизонты, открытые гласностью, в тот свой ООНовский день я попытался обозначить методом от противного – описав то, от чего мы только что ушли, как я надеялся тогда, безвозвратно.
«Трудно представить что-то более противоестественное и изломанное, чем пресса без голоса. Журналистика безгласности – это царство идеологических табу, корсет закостеневших до бессмыслицы формул, привычка к обрезанию духа… Это соревнование в угодливости, заискивание перед начальством, каждое слово которого благовест, откровение свыше… Это клаустрофобия наоборот – боязнь открытых пространств, стремление и ненароком не нарушить неведомую границу. Упаси Господь высказать собственную мысль. Бойся нового слова – оно всегда крамольно…»
Я знал, о чем говорил.
***
Ищешь Индию —
Найдешь Америку!
Между прочим, это и обо мне.
В моем институтском дипломе стоит слегка безликое «специалист-международник», которое, если умело прогладить горячим утюгом, должно проявиться как «индолог» – утонувший в моем сознании практически без следа язык урду тому строгое доказательство. Но еще в студенческие годы я изменил Индии с Америкой. Это была мысленная измена, самая решительная и безоглядная.
После чего второе предательство было уже органичным. На распределении после шестого курса МГИМО – в президиуме ректор, кураторы из осененной гербом высотки на Смоленской площади, в общем, чистая Джамалунгма – председательствующий декан называет мою фамилию и, заглянув в святцы, торжественно объявляет: «Распределяется в МИД СССР». Подняв глаза, он великодушно добавляет: «Желаем успеха на дипломатическом поприще…» И тут в разреженной атмосфере вершины мира раздается недипломатический голос распределяемого: «А можно я лучше пойду в журнал «Ровесник»?»
«Куда???»
Эта незабываемая сцена произошла весной 1963 года.
С «Ровесником» меня связывает год общей жизни – самый первый год, таким он был и для него и для меня. Журнал только зачинался, и я участвовал в этом зачатии. И все же моя первая любовь и журналистская alma mater «Комсомольская Правда». Эта газета всегда и особенно со времен Алексея Аджубея (главного редактора и по совместительству зятя Хрущева, что давало некоторые дополнительные степени свободы) выделялась неортодоксальностью. В ней я прошел путь от стажера до ответственного секретаря, а в 1975 году сбылось то, что я считал своим назначением – я поехал корреспондентом в Нью-Йорк. По обычаю сроком на пять лет, но девять месяцев спустя кремлевское цунами выбросило меня обратно на московский берег.
О том, что буря назревает, я должен был догадаться по оценкам моего творчества, которые до меня доносились: «грешит объективизмом», «мягковат к капитализму», «ему бы печататься в «Нью-Йорк Таймс», а не в советской газете». (Вы полагаете, это были комплименты? Вовсе нет, это были идеологические доносы).
Сегодня это выглядит как анекдот. Тем более оцените нравы. Цунами в Кремле вызвал мой очерк «Смерть капиталиста».
Помните фантастическую жизнь с необъяснимыми исчезновениями на годы и десятилетия и не менее фантастическую смерть мультимиллионера, плейбоя и олигарха, создателя аэрокосмической корпорации собственного имени Говарда Хьюза? (Это о нем фильм Скорцезе «Авиатор» с Ди Каприо в главной роли. А еще он послужил прототипом «Железного человека», героя комиксов, телепостановок, компьюторных игр, а сейчас уже и линейки фильмов, где его играет Роберт Дауни-младший).
Меня эта история буквально заворожила. Еще бы – живой геном капиталистической системы. Воплощенная химия и алхимия американского образа жизни. В своей статье я попытался разобраться в этом феномене, в эскападах эксцентрика нащупать социальную логику. Сверхзадачу своего маленького журналистского исследования я сформулировал так: Исчезает ли капитализм, когда исчезает капиталист?
Эта статья удостоилась редкой чести. Она была объявлена не просто идеологически вредной. Секретарь ЦК КПСС по пропаганде публично придал ей статус того, «как не должен писать советский журналист».
Выступая перед работниками внешнеполитического фронта (так это тогда называлось, в просторечии – зарубежные собкоры), он на моем вопиющем примере преподал урок всему журналистскому корпусу СССР. Будьте бдительны. Не суйте нос, куда не дозволено. Остерегайтесь ереси и крамолы. Крамольными могут быть не только мысли (на самом деле все мысли крамольны). Крамольны и сами факты. Потому что за фактами тянется цепочка ненужных ассоциаций и опасных выводов.
Парадокс заключался в том, что это не была диссидентская статья, это была попытка анализа серьезного явления с вполне марксистских позиций. Неважно, она была сочтена подрывной.
Особенно возмутила высшего жреца кремлевской догмы цифра, приведенная мною: в Америке того, уже далекого 1976 года насчитывалось двести тысяч миллионеров. «Вы представляете, – сотрясал воздух с трибуны оратор, – Пумпянский пишет, что в Америке двести тысяч миллионеров. Но ведь это означает, что каждый в Америке может стать миллионером. Получается, что пресловутая «американская мечта» работает! Да как же так может писать советский журналист!»
Секретарь ЦК сам не понимал, что говорит. Именно так и получается. Неважно. Для меня это был приговор.
На самом деле он оказался мягким. Меня уже не пустили в Нью-Йорк, но ведь не выслали же из Москвы, не арестовали и не сделали чего-нибудь похуже, как в прежние времена. Мне просто запретили писать «на международные и идеологические темы».
Потом у меня было много времени на размышления. Задним числом я вынужден признать, что секретарь ЦК был по-своему прав. Рабовладельцы – тем более рабы своего времени. А время было своеобразное.
Мы так любили международную журналистику. Подпись «от вашего собственного корреспондента» в Лондоне или Париже или «от вашего специального корреспондента» в месте, где не ступала нога советского человека, заставляли приникнуть к листу газеты и жадно глотать строчки о неведомой жизни.
Мы так любили путешествия, правда, путешествия были поневоле заочные. Эту нашу любовь хорошо передает заметка, появившаяся на странице незабвенного «Клуба 12 стульев» былой «Литературки». Замечательное хобби у гр-на Иванова, он любит путешествовать по карте. В свой прошлый отпуск он объездил всю Францию, не выходя из квартиры. А в нынешний планирует посетить испытанным способом сразу Италию и Испанию… Очень смешная заметка. Особенно для тех, для кого это был единственно доступный вид путешествий. А таких было большинство. Решением партии и правительства советский народ был фактически объявлен «невыездным».
«Невыездной народ» (выражение моего коллеги и друга, замечательного афориста Виталия Ганюшкина) ценил международную журналистику как зеницу ока. «Собкорры» и «спецкорры» за границей и были этой зеницей ока. Им делегировалось право видеть то, что разрешалось увидеть народу в чужой и заведомо чуждой действительности.
Журналисты-международники были короли цеха. В самой их материи, в материале – был привкус запретного плода, даже если из запретных плодов варился компот. Любая замочная скважина в железном занавесе притягивала и манила. Чтение того, что выходило из-под пера журналистов–международников, по-своему питало неосознанную тягу к единому миру, к жизни без барьеров. И это было опасно – во всяком случае, для чистоты идеологии. А ничего другого, кроме идеологии, нам иметь и не полагалось.
В сложных условиях борьбы миров мне по недогляду была доверена особо ответственная роль – постового, можно сказать, у самой главной – американской – замочной скважины. Я, естественно, не справился с этой ролью…
***
Отлучение от профессии в разных формах продолжалось десять лет. В 1985 году после третьей подряд смерти на высшем уровне – народ легкомысленно окрестил этот мор «гонкой на лафетах», – подспудный процесс достиг промежуточного финиша, и Генеральным секретарем стал молодой, живой Горбачев.
Новый генсек подкупил всех тем, что… говорил без бумажки. Это было поразительно! Мы привыкли к тому, что партийные бонзы – зомби. И к тому, что со всех трибун несут только прописи, от которых уши вянут.
Шоком и откровением стал съезд народных депутатов. Суперофициальное действо, и абсолютно неслыханные речи! Критика без оглядки, острейший анализ, невероятный градус искренности. Откуда взялось столько идеалистов сразу!? И все исходят из того, что политика не может строиться на лжи, и что правда не противопоказана политике. Либо это дурная политика… От такой вольницы цензуру точно хватил инфаркт. Вскоре ее и вовсе отменят.
А какие вышли в свет замечательные статьи! (И сейчас помню, «Авансы и долги» блистательного экономиста Николая Шмелева в 7-м номере «Нового мира» за 1987 год). Что ни публикация – удар молнии, озарение. Факты, оценки, выводы, сам язык – все внове. Такой критической глубины и публичной откровенности мы не знали. Статьи не просто производили фурор, они переворачивали общественные представления. Оказывается, наши очереди, нехватки всего и вся, отставания, неэффективность – не «отдельные недостатки» и не происки врага, а закономерный итог системы, построенной против всех экономических законов. Оказывается, мы жили в противозаконной системе. Все в этой системе было придумано от «А» до «Я» – хорошее нарисовано, плохое стерто.
Безгрешные жители социалистического рая мы жили в мире, где не было даже транспортных аварий или стихийных бедствий. Тем более в нем не было ни ГУЛагов, ни миллионов загубленных душ, ни чудовищных переселений народов по движению царственного пальца, ни худшей из диктатур, почему-то именуемой то диктатурой пролетариата (она же высшая форма демократии), то культом личности (застенчивым синонимом деспотии), ни подневольного труда в самой свободной и счастливой стране.
И вдруг вся эта реальная информация, казалось бы, надежно запертая в архивных склепах, зарытая в тайники и могильники и просто в братские могилы, рванула на свет божий…Практически в одночасье политика вдруг перестала быть аппаратной монополией и тайной за семью печатями. Пресса распечатала ее. Журналистика освободилась от партийного новояза, ритуальной лжи. Правда вышла из статуса «Совсекретно».
Вообще-то, нормальные вещи, но мы-то их были лишены в течение нескольких поколений. Вот это стремительное, кубарем, сломя голову возвращение к норме и называлось гласностью.
Гласность была высшим даром – Даром Слова. Для меня вдвойне. Вернуться в профессию – тогда, когда и сама профессия освободилась от всех оков и вериг, это был действительно шанс.
***
Теперь я могу признаться, кто больше всех выиграл от политики Гласности. Это я.
И чем я отблагодарил отца Гласности? Черной неблагодарностью!
В июле 1991 года в Москву приехал Джордж Буш-старший. В резиденции посла США в Москве Спаса-Хаусе американская сторона давала прием по этому случаю, и два президента согласно протоколу приветствовали вереницу гостей. Когда я подошел к Горбачеву, он, слегка нахмурившись, сказал: «Ты что же стреляешь по своим?»
То, что он сказал «по своим», было неплохо, значит, он считал журнал «Новое время», главным редактором которого я был, не чужим. Но упрек был недвусмысленным.
Незадолго до этого я действительно сделал нечто вызывающее. Журнал «Новое время» вынес на обложку требование: «Председатель КГБ Владимир Крючков должен уйти в отставку, либо президент СССР Михаил Горбачев должен отправить его в отставку!»
Повод для этого был чрезвычайный, политическое ЧП. На летней сессии Верховного Совета СССР Крючков, а следом за ним министр внутренних дел Пуго, министр обороны Язов и только что назначенный премьер-министр Павлов (все – горбачевские назначенцы) выступили с острейшими обвинениями Горбачева с самых реакционных позиций. Это был удар в спину взятому политическому курсу, не говоря уже о грубейшем нарушении правительственной дисциплины и этики. Что я и отметил в своем комментарии. «Крючков имеет полное право критиковать президента Горбачева,- написал я.- Как частный гражданин. Но пусть он сначала уйдет в отставку».
Публично требовать отставки всемогущего шефа КГБ!? Такого в советской печати еще не было. На самом деле это была еще одна – не безымянная – высота, взятая гласностью.
Именно этот эпизод и имел в виду Михаил Сергеевич, пожурив меня словами: «Ты что же стреляешь по своим?»
Ответ у меня выскочил непроизвольно: «Это мы Вас защищаем!»
Плохо защищали. Несколько недель спустя 19 августа 1991 года разразился путч ГКЧП – против Горбачева, против нового курса. Это был переворот, направленный на удушение самой сути демократических перемен. Во главе его стояли шеф КГБ Крючков и та самая троица.
Отец Гласности выпустил на волю голоса. Но даже лучшей власти не приходило в голову прислушаться к ним…
***
Ключевой эпизод моих взаимоотношений с Борисом Ельциным не столь драматичен. Однажды мне позвонили из Кремля и сказали, что Борис Николаевич хотел бы встретиться с обозревателями «Нового времени». Кроме нас, в кабинете Ельцина обнаружились министр иностранных дел Козырев и помощник президента по международным делам Приходько, но за два часа, что продолжалась наша беседа, они не раскрыли рта. Встреча вылилась в серию вопросов и ответов, но это не было интервью с президентом. Все было ровно наоборот. Вопросы задавал он, а отвечали мы. Наверное, единственная в своем роде пресс-конференция. Тема – внешняя политика России. Пресса всегда считает себя умней политиков, часто так оно и есть, она не повязана паутиной интересов. И мы распушили хвосты. Должен признаться, что оценки, которые президент услышал из наших уст, были совсем не дипломатические. А когда один из моих коллег (Аркадий Дубнов, ты помнишь свое легкомыслие?), увлекшись, назвал посла России в одной из близлежащих стран клиническим идиотом и при этом весьма убедительно подтвердил поставленным им диагноз, я внутренне сжался – это было уже слишком.
Как реагировал на все это Ельцин? Очень живо. Переспрашивал. Иногда весело хмыкал. Чаще удивлялся, порой совсем по-простецки: ух ты, неужели?
На следующий день я ждал одного из двух. Что наш журнал закроют. Или что внешняя политика Российской Федерации радикально переменится. Первое – скорей, чем второе, но чем черт не шутит?
На самом деле, случилось третье: не изменилось ровным счетом ничего.
Похоже, что Ельцину надоело слушать одно и то же или одних и тех же. Ему захотелось иного ракурса и оригинальных взглядов, и он пригласил журналистов из независимого издания, может быть, даже в пику собственному окружению. Он был человек широкой натуры. Правда, на следующий день он забыл все, что ему говорили и советовали нового и прогрессивного. Это тоже входило в его натуру…
***
Понятие «независимая пресса», пришедшее к нам с гласностью четверть века назад, предполагало основополагающую конструкцию – независимость от партии-государства. Это был шаг от тоталитаризма к демократии, от пропаганды к информации, от подневольного к гражданскому обществу. На самом деле это был шаг из глубокой и безнадежной архаики в современность. Первый, на ощупь, но глубоко выстраданный и абсолютно необходимый.
Дальше я хотел бы написать примерно так: сага российской прессы в новейшее время развивалась по законам линейного прогресса – исключительно от дурного к хорошему и от хорошего к лучшему… В конце концов, именно об этом мы мечтали. Не получится.
Пресса отделилась от государства, и головы у всех у нас кружились от свободы. Органы пропаганды превратились в средства массовой информации, и это была замечательная метаморфоза. Там, где царили агитпроп и эзоп, появилась нормальная журналистика, сообщающая факты и мнения обо всем, что происходит.
Довольно быстро, однако, эйфория прошла, головы редакторов заболели совсем другими, экономическими, болями. Раньше ведь все издания финансировались из бюджета. Свобода жить явилась изданиям своей изнанкой – свободой умереть, так что кое-кто засомневался: а не рано ли государство отделилось от прессы. Прессу стали оценивать с точки зрения коммерческого успеха. Начались морганатические браки медии с корпоративными деньгами. Это были браки по расчету, все как один несчастливые, слово всегда проигрывало счету. Опытным путем стало выясняться, что в “капусте” можно многое найти, но дитем необязательно будет редакционная свобода.
На политическом рынке появился дорогой, хотя и полностью эфемерный товар – пиар всех цветов радуги, политическая реклама. Это был новый товар. Он мог появиться только в пору демократии и плюрализма, когда общественное мнение обрело для власти цену – хотя бы как сумма голосов, хотя бы и только на выборах. Амбициозные медиаолигархи быстро поняли, что в их руках увесистая дубина, весьма эффективная и в конкурентной борьбе экономических и политических кланов. Отсюда уже был один шаг до «информационных войн», до нового осознания СМИ как оружия массового поражения.
Преодолев старую – государственную – кабалу, пресса ощутила новую неволю. Рынок, за который так ратовала свободная пресса, для нее самой порой становился невольничьим. Все виды заказной (и приказной) продукции появились на прилавке. На информационном поле бурно пошли в рост очень уж экзотические плоды – «джинса», слив, компромат, черный пиар. В респектабельных вроде бы газетах появилась рубрики-обманки, различимые лишь профессиональным взглядом, под которыми печатаются – за фиксированную плату – чисто заказные материалы. Понятие «золотые перья» в ряде случаев обрело буквальный смысл, и эти случаи оказались не слишком лестными для журналистики.
Недавно рожденные средства массовой информации на глазах как бы вновь перерождались. В антураже новорусского капитализма, столь же дикого, сколь и бюрократического, происходила обратная мутация СМИ в средства массового поражения, с одной стороны, а с другой – в рекламные агентства. А чаще в то и другое одновременно, гибрид получился не слишком привлекательным.
Хлеб прессы – информация. В советские времена ее заменили пропагандой. В коммерческие – пиаром. Увы, многие считают журналистское письмо, пиар и пропаганду единоутробными близнецами. Все слова, слова, слова… Если из этого исходят редакторы, это профессиональная катастрофа. Получается, что претензии СМИ на объективность и полноту информации только видимость, которая мирно сосуществует с невидимостью – прайс-листом «чего изволите», с продажной журналистикой.
Когда реклама путается с информацией, это уже кровосмешение, от него рождаются мутанты. Рано или поздно читатель придет к выводу, что вся журналистика проходит по линии продажной любви.
Такие цветочки. Есть и ягодка. После Ельцина выяснилось, что наша главная власть так любит прессу, что хотела бы иметь ее в качестве своего личного и единоличного ресурса. И знает ей цену, иначе не пыталась бы купить ее с потрохами. Возродившись исподволь, как бы в борьбе с боярской вольницей медиаолигархов, иго бюрократического контроля шаг за шагом накрыло все значимые электронные средства, перешло на большую прессу и разрастается не по дням, а по часам. Нет-нет, это не национализация и даже не огосударствление СМИ. Это, скорей, приватизация СМИ в интересах первого лица от имени государства.
***
Еще немного личного. Мой самый черный день.
Редакция «Нового времени» размещалась в самом центре города на Пушкинской площади. В последнее время нашим соседом через стенку оказалось казино, что, по-видимому, стало решающим фактором. Так или иначе, в один из дней 2003 года в наше здание ворвалась банда громил и выкинула редакцию на улицу. Физически! Дверь захлопнулась – наша собственная дверь! И с этого момента нога журналиста в это здание уже не ступала… Все наше имущество – столы, компьютеры, библиотека, собиравшаяся полвека, все наши архивы – осталось в иной жизни. Четыре месяца журнал не выходил в свет – негде и не на чем было его выпускать. Только потом мы с грехом пополам смогли восстановить выпуск.
Это была классическая рейдерская операция – наглая, циничная. Она была не просто противозаконная. Ее инициаторы вели себя так, будто никаких законов для них вообще не существует.
Кажется, Джордж Сорос назвал систему, воцарившуюся в России в 2000-е годы, «бандитским капитализмом». Это была метафора. Но то, с чем мы столкнулись, было бандитским капитализмом без всяких кавычек. И тем не менее никто не будет бороться с ним. Потому что это «бизнес» «силовиков» – силой захватывать чужую собственность. А они «в законе» – и закон и законники у них в руках.
Мы стучались во все официальные двери, апеллировали к общественности, выигрывали суд за судом. Мы полагали, что нельзя же так открыто совершать преступления. Какая наивность! Впрочем, один ответ до нас донесся сверху – в неофициальной форме, конечно. «Поддерживать оппозиционное издание – с какой стати?»
***
Вот так развивалась сага российской прессы – не от черного к белому, скорее от красного к желтому, если судить по тому, какое место занимают ныне всякого рода развлекательные и бульварные СМИ, и как нелегко приходится серьезной прессе.
Серьезная пресса – это общественная рефлексия, самоанализ, вопросы по существу, невзирая на лица и ранги, к партиям и правительствам, ко всем ветвям власти. Свобода ей нужна именно поэтому и для этого. Правда, чтобы эта жизненно необходимая функция осознавалась и признавалась, само общество должно обладать определенным уровнем демократической зрелости.
Пока мы с надеждой или огорчением следили за превратностями политической революции, в стране незаметно произошла аполитичная революция, важнейшим этапом которой стали победы потребительской революции.
Аполитичная, коммерческая, потребительская, обывательская пресса переживает невиданный бум. Что же в этом плохого? Ничего плохого в этом нет. Это естественно. Спрос рождает предложение. Плохо, что на серьезную политическую прессу должного спроса нет.
Какая пресса нужна верхам? Пресса как пиар существующей власти. Пресса как источник правильно канализированного черного пиара. Пресса как развлечение и отвлечение от политики для масс. Пусть пресса желтеет на глазах, а голубой экран голубеет, превращается в праздник попсы, который всегда с нами. Лишь бы публика держалась подальше от политики… Даже смешно спрашивать, нужна ли верхам пресса аналитическая, критическая, срывающая маски, разгребающая грязь, называющая вещи своими именами.
Неукротимое желание правящего клана обладать всеми СМИ, подрывает саму их природу и назначение. Прессе противопоказано служить по казенному ведомству. Она не может быть государственным институтом по той простой причине, что это общественный институт.
Наша политическая революция застряла на полпути, породив некоего системного бастарда. От коммунистического авторитаризма ушли. К демократии не пришли.
При советском коммунизме власть была тотальна. Нынешние времена социалистического капитализма и управляемой недодемократии куда как либеральней. Крепостное право отменено. Люди получили волю. За собой корпорация власти оставила только одно поле, но уж им делиться она не намерена ни с кем. Это монополе – политика, то есть сама власть.
Но там, где нет политики, нет нормальной питательной среды для политической прессы. Там, где власть – естественная монополия правящего клана, качественная пресса обречена на исключительное положение. То ли героя, то ли изгоя.
***
Рассказанные эпизоды из четырех времен (Горбачев, Ельцин, Путин, ну и то, что было в конце предыдущей истории) – условная система моих координат.
Целая эпоха прошла. Пресса, как Колобок, ушла от агитпропа и цензуры, но на ее профессиональном поле оказалось столько новых ловушек и соблазнов – игры с властью, пляски с олигархами, засосы коммерциализации, желтая магия успеха, медвежьи услуги, самоцензура. Стоило угодить в любую из них, и вмиг в характере издания что-то неуловимо менялось. Информация почему-то начинала отдавать рекламным душком, превращалась в пиар, глядишь, и пропаганда тут как тут, как ни в чем не бывало. Сколько мы таких метаморфоз видели за последние годы!
Пора сказать, что «Новое время» в своем качестве реально независимого издания оказалось редким зверем, фактически реликтом. За нашим журналом не маячили ни светлый образ партии, ни тень государства (или квазигосударства в лице той или иной госструктуры), ни то или иное корпоративное чудо-юдо. Мы принадлежали сами себе – строчка в титрах «учредитель – журналистский коллектив «Нового времени»» имела буквальный смысл. Мы не были никому обязаны.
Как-то я пошутил, что когда главный редактор «Нового времени» созреет до перемен, он становится помощником президента СССР (как это было с Виталием Игнатенко в августе 1990 года). Зато когда для помощника президента наступит пора перемен, он может стать обозревателем «Нового времени» (как это случилось с Андреем Грачевым после декабря 1991 года)… Однако же, романы с властью мы не крутили. Тем более с олигархами и другими интересными людьми из стали и газа.
От одного греха мы были точно свободны – от ангажированности. Мы могли ошибаться, но уж никак не из-за чужого бревна в глазу. Во времена, когда редакторы не стесняются признаний в коммерческой джинсе, не говоря уже о политической заказухе, мы полагали это дорогого стоит.
Нелепо пытаться возродить свет угасшей звезды. Старым верным читателям достаточно и знака – имени, рубрики.
Кронид Любарский, Сергей Ковалев, Валерия Новодворская…
Лев Безыменский…
Вадим Дубнов, Любовь Цуканова, Илья Мильштейн, Денис Драгунский, Михаил Глобачев, Сергей Шелин, Владимир Воронов, Евгений Трифонов…
Кирилл Александров, Виктор Тополянский, Георгий Кунадзе, дуэт Рожков – Скрябина…
«Абракадабры» Виталия Ганюшкина, «На прошлой неделе» и «Колоколамские хроники» Бориса Туманова, «Беседы с раввином» Горелик – Штейнзальц, «Наружное наблюдение» Марины Колдобской, «Опросы и ответы» Николая Попова, «Фенечки» Константина Щербакова, «У себя за границей» Зиновия Зиника… И несравненные «Аутодафе НВ». Рубрику придумала Лера Новодворская.
В переводе аутодафе – это акт веры. Инквизиция – вопрошание. Ну, еще, конечно, костер, допрос под пыткой и прочие прелести ради блага общества. У нас, в журнале «Новое время», это любимая игра.
На практике это выглядело так. В редакцию приглашается некая безусловно значимая фигура, человек, не просто занимавший в отечестве высокий пост, но действительно принимавший решения, причастный к историческому процессу. Гайдар или Чубайс, если хотите. То есть враг народа, если не враг рода человеческого. А мы всем миром, как та добронамеренная старушка, что подбрасывала поленья в костер Яна Гуса, подкидываем ему жгучие вопросы. В конце концов, должен же политик отвечать перед обществом. Да и справедливость должна торжествовать, страна должна знать своих героев.
Собственно, политическая журналистика – это всегда в некотором роде аутодафе, костер дознания, выпытывание истин, которые политика и политики вольно или невольно пытаются скрыть.