Николай Шмелев. Монологи из дурдома

Расчеты с российской судьбой в ХХ веке.

Это было, как удар молнии. Как озарение.

«Необходимо назвать вещи своими именами: глупость — глупостью, некомпетентность — некомпетентностью, дей­ствующий сталинизм — действующим сталинизмом. Пусть мы потеря­ем свою идеологическую девственность, существующую, кстати говоря, только в газетных сказках-передовицах».

 Факты, оценки, выводы, сам язык – все было внове. Такой критической глубины и публичной откровенности мы не знали.

 «Продукция большинства наших отраслей мало куда годится…Товарная дрянь…»

 «…настойчивые, длительные попытки переломить объективные законы экономической жизни, подавить складывавшиеся веками и отвечающие природе человека стимулы к труду привели в конечном счете к результатам, прямо противоположным тем, на которые мы рассчитыва­ли. Сегодня мы имеем дефицитную, несбалансированную фактически по всем статьям и во многом неуправляемую, а если быть до конца честными, почти не поддающуюся планированию экономику, которая не принимает научно-технический прогресс».

Шел 1987 год. Удар молнии был завернут в серенькую обложку журнала «Новый мир» №6. Это была статья Николая Шмелева «Авансы и долги».

«Кто будет вдалбливать всем нашим хозяйственным кадрам сверху донизу, что… экономика имеет свои законы, нарушать которые так же непозволительно и страшно, как законы ядерного реакто­ра в Чернобыле..?»

«Кто будет прививать нашим хозяйственным кадрам понимание того, что мы не одни в мире, что существуют мировые критерии качества и научно-технического уров­ня продукции, мировые обязательные, непреложные требования к ней?..»

Статья не просто произвела фурор, она переворачивала сознание. Оказывается, мы жили в противозаконной системе.

С таких откровений и начиналась гласность. Все годы перестройки, когда мы еще думали о главном, экономист Николай Шмелев был одним из наших властителей дум.

Жили мы тогда или погибали?

Роман Николая Шмелева «В пути я занемог» — публицистический шедевр. В нем писатель настойчиво, на грани отчаяния ставит вопросы про наше прошлое и настоящее, и, пожалуй, что повыше рангом.

«Так мы жили тогда или погибали? Да или нет? И были ли мы тогда люди или, как утверждает теперь эта наглая, напористая молодежь, все мы были лишь скот бессловесный, загнанный в товарный вагон и везомый кем-то, недосягаемым и безжалостным, на убой?»

Автор ведет расчеты с российской судьбой в ХХ веке. Для этого он представляет читателю три человеческие судьбы из истории одного семейства – Мамоновых. Одна давно сгорела в ленинско – сталинской топке первоначального распыления человеческого капитала. Взлеты и падения другой судьбы пришлись на эру перелома от дурной бесконечности Брежнева к головокружительной дерзости Горбачева с Ельциным. Третья – вся в нынешней посткоммунистической «волатильности»… Три цвета времени. Три разорванных поколения, которые плохо знают и еще меньше понимают друг друга. Главный герой – журналист на сломе эпох, читает дневник отца – геолога из первых пятилеток, который от ига коллективистской жизни бежал в чистое поле и не мог убежать… Он заново переживает собственную биографию – страстные статьи и отчаянные поступки. Возмущается переменами, которые сам же и призывал – себе и всем на голову. А еще никак не может взять в толк побуждения собственного сына –  молодого бизнесмена, для которого сорвавшаяся с цепи действительность открылась небывалыми возможностями, головокружительными соблазнами пополам с угрозами… Все три героя мучаются, страдают, силятся понять себя и других и размышляют вслух. Это роман открытых рефлексий.

«Господи, четыре революции, включая нынешнюю, – и всего-то меньше, чем за девяносто лет! Чуть ли не за одну человеческую жизнь… А если считать еще коллективизацию – то пять. А если побоище тридцать седьмого – тридцать восьмого года – то шесть! А еще три страшных войны, не говоря уже про всякую мелочь, вроде японской там или финской, или афганской. А еще минимум пять или шесть голодовок, да не в отдельных местах, а на всю страну. Да всякие там разруха, вши, эпидемии, землетрясения, Чернобыль… И все эти бесконечные призывы – поднапрягись, удвой усилия, подтяни животы…» (Монолог среднего Мамонова).

«Знаешь, сын, кого я, старик уже, больше всего в жизни ненавижу? Думаешь, большевиков? Или немцев? Нет, шире бери: не их я ненавижу. А ненавижу я все без исключения великие идеи, что когда-нибудь возникали в мире, и всех без исключения так называемых великих людей… Томаса Мора, Петра Великого, Робеспьера, Наполеона, Ленина, Сталина, Гитлера, Мао… Всех, кто додумался до какой-нибудь великой, тотальной идеи или плана…»

«А толпе, или так называемому народу, я, скажу тебе, поверю лишь в одном случае: если он, народ, когда-нибудь в свободном голосовании проголосует за здравый смысл, а не за очередную какую-нибудь химеру или и того хуже – кровь. Вот тогда я, может быть, и поверю, что глас его и вправду есть Глас божий. Но, к сожалению, до сих пор, по крайней мере, с нашим народом этого еще ни разу не случилось». (Монологи старшего Мамонова)

«И, что ни говори, неплохое оно было это время! Более того, хорошее время. Его время… Вы говорите – смута? И не просто смута, а Великая Смута?.. Что ж, кто же спорит! Так оно и есть… Но, может быть, без нее и нельзя было, без этой смуты? Может, никак, ниоткуда и нельзя было ее избежать, будь мы все хоть семи пядей о лбу?..»

«…Кто же его знает, какое оно там будет, будущее? Конечно, какая-то все-таки вера в него, в это будущее, есть. Безусловно, есть! И чутье подсказывает, что все как-нибудь и в этой нелепой стране тоже в конечном счете образуется. Да и трудно уже здесь кому бы то ни было все назад развернуть… Трудно? Да, трудно. Но возможно? Может быть и возможно… Нет, нельзя все-таки и такой возможности исключать, что опять все крутанется на 180 градусов. Опять загонят всех назад, в наш родной, привычный российский дурдом, в наши эти «Белые столбы»…» (Монологи младшего Мамонова).

Монологи легко цитировать. В них мы узнаем все собственные рефлексии эпохи прорванного молчания.

Первое перо и его преступление

Для нашего цеха роман ценен вдвойне. Он не только открыто публицистичен. Главный герой – первое перо большой газеты с Пушкинской площади.

Тут и мне пришла пора произнести монолог про этот удивительный феномен прессы позднего социализма.

Первое перо – мастер текста, лучший журналист, который блестяще расследует и исследует, публикует новые факты, а главное – смыслы. И это ему сходит с рук – до поры, благодаря интеллектуальному превосходству и тому, что он в совершенстве владеет всеми боевыми искусствами. Писать между строк, чтобы читатель прочел, а цензор-цербер нет, тонко мимикрировать под уже принятое, усыпляя всеобщую бдительность, шифровать крамолу, камуфлировать свое, выношенное и оригинальное виньетками из классиков и текущих вождей. Он эзоп. И еще немножко макиавелли: имеет связи, умеет лавировать среди течений и ловить мало-мальски благоприятный ветер, который подует с заоблачных вершин. Их – первые перья – читали и почитали за высший пилотаж, за то, что они всегда на грани.

Герой Шмелева из этого привилегированного клана. Журналист с совестью и гражданским чувством, он ищет истины. Посягает на табу, подрывается на очередной мине. Спасибо Гласности, только она спасает его от ссылки в забвение. Вот уж когда наступает его час! Он кумир и глашатай и буревестник и даже депутат в знак признания заслуг перед демократией. Но… что-то в его отношениях с этой самой демократией или в его отношении к этой демократии разлаживается. То, что он пишет, с некоторых пор почему-то не идет, стыдливо заворачивается. Что случилось? И куда катится страна? От этих вопросов раскалывается голова. Общественный кризис вызывает личный крах. Он, оказывается, никому не нужен, и больше всего себе. До поры он спасается тяжким и проверенным русским способом, но и граненый стакан не бездонен. 

Жестоко, даже как-то по-садистски поступает автор со своим героем. Все до капли вложил в него, оторвав от себя. А в конце концов приговорил к трем смертям подряд – к пьянству до потери человеческого облика, импотенции (в буквальном смысле) и самоубийству. За что он его так?

За очень серьезные преступления. За невольное падение после такого взлета. За два тупика, в которых оказались общество и профессия. Говорили же, что публицист за все в ответе… Вот пусть и отвечает!

То, что у нас произошло в конце века, не могло не произойти. «Так кто же в конце концов сумасшедший – я или мир?» – всю жизнь Мамонов-старший мучился этим вопросом. Что это за мир-антимир, в котором произвол законен, а законы произвольны, и нет ничего святого. Кроме одного-единственного – культа абсолютной власти. Эта абсурдная по любому нормальному счету, но дьявольски рациональная система, живущая только бесконечными жертвоприношениями, должна была рухнуть рано или поздно. Подтолкнуть ее, помочь рухнуть – что могло быть более естественной задачей для вольной публицистики! 

Реформация – это прежде всего возвращение здравого смысла. Дайте воздуха – и люди задышат! Легализуйте рыночные отношения и экономика заработает. Впустите свободу и все в обществе само наладится.

Оказалось, не так просто… Только тут мы начали узнавать себя настоящих – не миф про могучую социалистическую державу и вторую экономику мира, а реальность. Монстра, который пожирал людей, мы создали невиданным напряжением поколений, а не народное хозяйство. Так и не научиться производить ничего путного, для людей пригодного. Застроить всю страну опасными, грязными, разорительно неэффективными производствами и считать это вершиной прогресса! Подчинить производство потребительских товаров производству средств производства, которое, в свою очередь, нацелить прежде всего на военный конвейер, чтобы завалить страну несметными горами самого разного оружия (обычного, химического, бактериологического, ядерного), от которых мы уже никакими собственными усилиями и не сможем освободиться. Вся надежда на то, что само взорвется, или Запад поможет демонтировать, а то им же хуже и будет.

Так поставить все с ног на голову – это надо было суметь! Развитие с нуля возможно, и даже очень быстрое – что нам и доказывает Китай. Но у нас-то был не ноль, у нас было другое: героическими усилиями мы достигли гигантского, чудовищного антиразвития. Как с этих зияющих высот перейти на нормальные рельсы – такой головной боли человечество до сих пор не знало.

С зияющих высот антиразвития можно было только пасть, и это очень больно.

Кто-то должен был ответить за это. Без сомнения, те, кто призывал к переменам! К смертной казни публициста Мамонова!

Смертный грех журналистской профессии

И это не все его грехи. Ему придется ответить и за свое редкое амплуа, и за свою профессию, которая потерпела поражение. Она стала не нужна и именно потому, что он, Мамонов, добился успехов.

В безгласном обществе их, первых перьев, публикации имели аромат запретных плодов, но тут все запретные плоды вдруг пожухли. Перемена пришла так стремительно. Еще вчера в запретных плодах пребывали самые главные факты эпохи и все простые истины человечества. А сегодня запретных плодов как бы и вовсе не осталось… И еще одно позднее открытие. Вскрытие тайных истин подвиг, но когда до них дорывались, выяснялось, что они давно известны. Эмигранты их увозили с собой, даже когда бежали голые и босые и ничего другого увезти с собой не могли. Их знали диссиденты. В западной историографии, социологии, политологии, экономической науке это давно общее место…

Не у дел оказались не только они – бывшие первые перья. Не у дел оказалась вся старая пресса.

Во всем мире у газеты простая миссия – быть хроникой дня, излагать факты и мнения. Советские газеты не умели ни того, ни другого, их предназначение было витийствовать и шаманить. Со свободой слова они зачахли – распались на атомы, как «Правда», многократно мутировали неизвестно во что, как «Известия». Зато взошла звезда «Московских новостей». Звезда гласности стала  больше, чем газетой,– бомбой, фитилем, орудием освобождения, но только не просто газетой. Ее актуальность была особого рода, она развернулась лицом в прошлое. О прошлом она писала с гневом и пристрастием, как о семейном проклятье, передаваемом по наследству. В ту пору так оно и было, разоблачение Великого советского мифа нужно было начинать с истоков. Все свои сенсации это уникальное издание черпало сплошь из спецхрана истории. А поскольку спецхран нашей истории при свете фонаря оказался бесконечными стеллажами со скелетами, то «Московские новости» ждал поразительный читательский успех. Не очень долгий. Столько, сколько занял переход от гласности к свободе слова.

Подобно семье Мамоновых, историю рождения СМИ в нашей стране тоже можно изложить через три поколения одной фамилии. Как анекдот или притчу.

Яковлев – дух святой, как и полагается духу, создал атмосферу, в которой можно дышать. Яковлев-средний сотрясал и подрывал систему. Первую настоящую газету, то, что можно было назвать СМИ, создал Яковлев-младший. Однако в СМИ уже не нужны были эзопы, мастера междустрочья, шифровальщики смыслов и тайные подрывники.

Публицист Мамонов еще жив? Автор романа «В пути я занемог» погорячился. К смертной казни его уже можно не приговаривать. Он и сам вымрет.

А впрочем, чем черт не шутит! Глядя на то, как исподволь созревает упырь власти и ее новый культик, как завороженные СМИ дружно делают перед ним стойку, пессимисту – оптимисту со стажем трудно избавиться от подозрения, или наваждения, что новые первые перья еще понадобятся. У нечистой силы такое странное чувство юмора.

Декабрь 2010 г.