Как я вложил в русско–американскую дружбу один шекель и что из этого вышло

Брандт Айерс – американец, живет в городке Аннистон, штат Алабама, глубокий Юг. Либерал. Словосочетание южанин – либерал до сих пор звучит парадоксально, не так давно оно еще было опасно для жизни. Человек с привязанностями, охватывающими весь мир. Журналист экстракласса, десятилетиями пишущий в родной газете «Аннистон стар», которую журнал «Тайм» однажды назвал  лучшей газетой Америки, добавив при этом: «которую вы никогда не читали». Заливаясь веселым смехом, Брэнди – так его все зовут, от президентов до наборщиков  – сам показал мне «Тайм» с этой сентенцией, вынесенной на обложку…

Забегая вперед, скажу: то, что вы дальше прочтете, – это личные истории Брандта Айерса с моими дружескими комментариями.

Наше знакомство началось при довольно драматических обстоятельствах. Шел конгресс Международного института прессы в Иерусалиме, на котором я выступил с определенным успехом, что было гарантировано не столько моим красноречием, сколько неотразимостью темы. Это было время, когда все – медиасообщество в первую очередь – завороженно следили за тем, как страна, семь десятилетий являвшая собой, по знаменитому выражению Черчилля, загадку, зашифрованную в секрет, завернутый в тайну, с пришествием Горбачева начала раскрываться. Гласность – была мировым хитом в ту пору. Надежды, которые с ней связывались, были фантастические. Эта точка зрения нынче не слишком популярна, но я и сейчас считаю, что это было самым многообещающим мгновением русской истории ХХ века, за исключением Дня Победы.

Так или иначе, после заседания с пересохшим от волнения горлом я зашел в гостиничный бар, где у стойки сидел он – Брэнди. Не заметить его было невозможно. Накрахмаленная сорочка идеальной белизны с голубым стоячим воротничком в полоску, яркий галстук с огромной булавкой – элегантен донельзя. А какая фигура! И раскатистый голос с напевной интонацией, выдававший натуру артистичную и в высшей степени доброжелательную. «Hey, Russian journalist, may I buy you a drink!» То, что он сказал, вообще-то переводится просто: «Давай с тобой выпьем!». Но я переведу американскую идиому буквально, она мне еще пригодится. «Привет русскому журналисту! Могу ли я купить тебе выпить?» Приглашение было как нельзя кстати.

На следующий день наступил мой черед. По программе конгресса очередное заседание происходило с выездом в кибуц. Брэнди я застал в самый неподходящий момент. Мы столкнулись при входе в туалет, и вид у него был довольно растерянный. Проблема в том, что кооперативный туалет был платный – шекель за вход, а у него при себе, как на зло, не оказалось этого несчастного шекеля. Помощь пришла из Страны Гласности. «Hey, American journalist, may I buy you a piss!». «Привет американскому журналисту! Могу ли я купить тебе поссать…» Простите за невольный вульгаризм, но это была наша встреча на Эльбе. Он спас меня от засухи. Я его от наводнения. Так и должно быть в нашем взаимозависимом мире. Мы стали друзьями.

Россия, как выяснилось, интересовала его давно. Два рассказа Брандта Айерса (это его колонки в «Аннистон стар») как раз про нашу страну. Первый посвящен Джорджу Кеннану  – гуру российского направления американской политики, которое тот сформулировал  ровно пятьдесят лет тому назад.

Джордж Кеннан как Мистер Х

Джордж Кеннан чувствовал себя крайне одиноко в ту московскую зиму 1946 года. Запертый в дипломатическом квартале 44-летний сотрудник внешнеполитического ведомства был отрезан от нормальных контактов с советскими официальными лицами и тем более с простыми гражданами, что он особенно ценил. Вдобавок он был болен и прикован к постели. Жизнь в сером городе среди серой массы неулыбчивых людей облегчали лишь его жена Аннализа и их дети. Ситуацию усугубляли глупости американской политики.

Он был глубоко погружен в историю России, литературу и размышления о национальном характере ее народа, свободно говорил по-русски и обладал умом кристальной ясности. Он много размышлял о кошмарных сталинских чистках. В них он видел тревогу и амбиции царя – убийцы, которого никто не мог сдержать.

То, что было очевидно блестящему второму номеру дипломатической миссии США в Москве  и ее руководителю Авереллу Гарриману, было далеко не так ясно в кабинетах за несколько тысяч миль отсюда. Там хотели знать, почему русские не принимают их предложений.

Его первой реакцией на телеграмму из Вашингтона было раздражение. Потом в нем взял верх учитель. К постели больного вызвали секретаря. Так была надиктована телеграмма из 8000 слов о русском характере как факторе, предопределяющем поведение страны.

«Длинная Телеграмма» мгновенно обрела собственную судьбу. Она попала на глаза блестящему и, увы, отмеченному роком министру ВМС Джеймсу Форрестолу, тот дал ей ход. Ее прочли все высшие чиновники, включая президента Трумэна.

Кеннана вернули в Вашингтон, и вскоре он поселился в кабинете, который отделяла лишь одна дверь от кабинета госсекретаря Джорджа Маршалла.

Его пригласили выступить перед влиятельнейшим Советом по внешней политике, и он произнес речь, которая позже стала знаменитой статьей о Сдерживании, опубликованной в журнале Совета «Форин Афферс» под псевдонимом Х. Эта статья предопределила направление американской политики в отношении России вплоть до наших дней.

Автора этого эссе вовсе не удивило бы то, как Владимир Путин сосредоточивает в Кремле власть, информацию и поглощает разномыслие. Его нисколько не удивила бы и идеология идеализации России, при которой «чужаки» автоматически становятся объектом подозрительности и вражды.

Есть смысл процитировать ту статью 1947 года, чтобы сегодня почерпнуть из нее мудрость и понимание как нужно строить отношения с Россией, и как должно поставить себя Америке, чтобы вызвать к себе симпатии и поддержку мира.

Кеннан писал: «Главная забота (России) заключается в том, чтобы не оставить ни одного доступного уголка, ни единой щели в мировом бассейне силы незаполненными. Но если она встретит непреодолимые барьеры на своем пути, она отнесется к этому с философским спокойствием… В этих условиях ясно, что главным элементом любой политики США по отношению к Советскому Союзу должно быть долгосрочное, терпеливое, но твердое и бдительное сдерживание российских экспансионистских тенденций».

Кеннан при этом предупреждал против истерического антикоммунизма, и, в частности, против того, чтобы принимать позы крутых парней – любимой игры правого крыла в американском Конгрессе. (Как в воду глядел. Вскоре антикоммунизм выдворит его самого из внешнеполитического ведомства).

«Важно отметить, что такая политика не имеет ничего общего с игрой на публику: с угрозами, шумихой, театральными жестами, призванными продемонстрировать «крутизну». Реагируя более или менее рационально на политические реалии, Кремль в то же время становится абсолютно несговорчив, когда задеты соображения престижа».

Иными словами, глупо унижать любую страну, тем более такую могущественную, неуверенную в себе, тонкокожую, как Россия. Как тогда следует вести себя Америке? Вот его видение 1947 года.

«Это скорей вопрос, до какой степени Америка может создавать среди народов мира впечатление, что она знает, чего хочет, успешно справляется… с ответственностью мировой державы, и обладает духовной силой, способной прокладывать собственный курс среди идеологических течений современного мира. В той степени, в какой такое впечатление будет устойчиво создано, цели Русского Коммунизма будут казаться надуманными и вздорными, надежды и энтузиазм сторонников Москвы будут угасать, а внешняя политика Кремля сталкиваться все с новыми и новыми трудностями».

Первым инструментом, призванным привлечь внимание мира к себе и отвлечь его от Москвы, был План Маршалла по восстановлению истерзанной войной Европы. Этот план был разработан группой сотрудников по политическому планированию, руководимых Кеннаном.

Маршалл сопроводил объявление этого плана следующими словами: «Наша политика не направлена против какой-либо страны или идеологии, она направлена исключительно против голода, нищеты, отчаяния и хаоса. Ее целью должно стать возрождение работающей мировой экономики, что поможет созданию экономических и политических условий, в которых свободные институты смогут нормально существовать».

Президент Эйзенхауэр еще раз пригласил Кеннана в качестве главы одной из трех комиссий на «Проект Солярий». Что делать с Россией? В этом должны были разобраться эксперты госдепа, минобороны и разведки. В течение шести недель команды изучали три возможных сценария. Выдавить Россию из Восточной Европы, что было равносильно войне. Перейти черту, а это и есть война. Или избрать политику «сдерживания» по Кеннану.

Подобное упражнение никогда более не повторялось – оно бы очень пригодилось нашему следующему президенту при выработке политики на Ближнем Востоке. А тогда главы трех конкурирующих команд защищали свои тезисы и предложения в библиотеке Белого дома в присутствии президента Эйзенхауэра и высших должностных лиц дипломатического, военного и разведывательного сообществ.

Из 45-минутного заключения, которое без бумажки сделал Айк, явствовало, что ставка сделана на политику сдерживания.

С антикоммунистической волной, поднявшейся до истерических высот, и залившей Конгресс по самый купол, кеннановский аналитический гений оказался не у дел. О нем можно сказать известной фразой: «Он был прав, но прав раньше времени».

Он ушел в отставку и удалился в Принстон преподавать и писать и делал это блистательно. В последние годы к Кеннану вернулось одиночество. Он дожил до 101 года. Его изоляцию от международных дел облегчала лишь жена Аннализа. Над пожилой парой время оказалось не властно,

Но даже в этом возрасте острота ума и профетический талант не изменили ему. Он написал своему племяннику в тот момент, когда президент Буш готовился вторгнуться в Ирак: «То, что делается сегодня, это нечто такое, от чего мы никогда уже не сможем восстановить страну, которую мы с тобой знали».

+++

Сам того не зная, Брандт Айерс заплатил мой личный должок перед Джорджем Кеннаном. Эта фигура меня давно манила. Книги Кеннана на моей полке составили небольшую горную гряду, которую должно было преодолеть прежде, чем запрашивать у него интервью. Так или иначе, оказавшись в Принстоне, я на штурм не решился, но все пребывание в этом университетском городке прошло под знаком его притяжения. Вот здесь он живет, здесь работает в библиотечном зале, а здесь общается со студентами. Альберт Эйнштейн  после бегства от фашизма и войны также обосновался здесь в Принстоне. И не только. Принстон дал больше нобелиатов, чем вся наша страна, прошлая и нынешняя.

Если гармония и достижима в человеческом хабитате, то именно здесь, вдали от шума и ярости повседневных забот. Красота природы и аристократичная архитектура, материальная обеспеченность и академическая свобода, покой и воля. Вообще-то истинные центры мироздания – прибежища человеческого разума и духа – не кварталы правительственных зданий, и даже не биржи и мировые банки, а университетские центры класса Оксфорда или Кембриджа, Гарварда или Принстона…

Брэнди говорит, что уже и не упомнит, сколько раз они с женой Джозефиной были в России. Джози опекала самые разные проекты американо – российского сотрудничества, в частности, гастроли театра Маяковского в США. С тех пор они тесно дружат с актерами этого театра. А еще она крестная мать трехлетней русской девочки, которую регулярно навещает в Москве. Потрясающая женщина!

В «Аннистон стар» неплохой международный отдел, что не просто редкость. Самодостаточность американцев хрестоматийна, критики называют это американской провинциальностью. Президент Буш произносит названия ряда стран с ошибками. А тут маленькая провинциальная газета считает своим долгом создать для своих читателей мировую панораму. И в ней существенное место принадлежит России. Чудеса!

Во втором рассказе Брандта Айерса его собственные наблюдения с воспоминаниями о России.

Семена снега из России

Когда в ноябре 1975 года мне предложили принять участие в организованной госдепартаментом поездке двенадцати  молодых журналистов в Советский Союз, я пришел в крайнее возбуждение. Это было мое первое большое иностранное приключение.

Маргарет, ей тогда было пять лет, была встревожена. Про Советский Союз она много слышала или видела по телевидению. Советская Россия была нашим врагом, и она боялась, что они сделают с ее отцом что-то плохое. Стараясь ее успокоить, я нащупал одну из ее слабостей. Она любила снег. «Маргарет, – вкрадчиво сказал я ей, – Россия – это то место, где хранятся семена снега. Я тебе их привезу».

Сомнения у нее оставались, но ради семян снега она была готова рискнуть отцом.

Наша маленькая журналистская команда встретилась в Вашингтоне для брифингов в штаб-квартире организации Молодых американских политических лидеров, где мы узнали про советско-сиамских близнецов – партию и правительство, сросшихся спинами в единую властную систему.

Среди предупреждений, которыми нас заботливо снабдили, было – не брать с собой в багаж Библию и «Плейбой» – оба издания были равно под запретом в СССР.

Прилет в «Шереметьево» предвещал увлекательную, но мрачноватую поездку. Аэропорт напоминал огромный грязно-серый сарай с неулыбчивым персоналом, менее всего расположенным помогать вновь прибывшим. К счастью, наши англо-говорящие хозяева имели официальный статус, и вскоре мы уже ехали по улице Горького, где номер 508 в полупустой гостинице  «Интурист» станет моим пристанищем на ближайшие три недели.

С той поры события длиной в 32 года – волны реформы, а ныне реакции – захлестывавшие страну, изменяли ее облик снова и снова.

Я помню, как меня удивлял официальный язык – особенно речевки о «новом советском человеке» – странном порождении системы, у которого не было ни матери, ни памяти. История для него началась в 1917 году с высадки космического корабля «Ленин», прилетевшего с планеты Маркс. 

Падение системы, которая казалась такой прочной, произошло так стремительно, как  никто у нас ни в правительстве, ни вне его не мог себе вообразить.

Когда я снова приехал в Москву в начале 1988 года, журналисты и официальные лица откровенно говорили об афганском тупике, как о «нашем Вьетнаме».

Пару лет спустя Берлинская стена, разделявшая два мира, выглядела так, будто ее сжевали гигантские крысы, Горбачев был все еще президент, но Советского Союза уже не существовало.

Это были годы, когда нам казалось, что Россия вот-вот освободится от печального  наследия своей горькой истории и присоединится к США и Западу на залитой солнцем равнине демократии.

При горбачевской Гласности русские по крайней мере могли прочесть в газетах или узнать по ТВ нефильтрованные  новости и, что еще важней, правду о собственной истории при коммунизме.

Казалось, Восток и Запад движутся вместе.

И тем не менее даже в том 1975 году отдельность России от остального мира была для меня очевидной. Эта отрезанность вызывала у меня ассоциации с американским Югом моей молодости.

У нас, у южан тоже была тяжкая история. Мы пережили опустошение войны, бушевавшей на нашей территории. Мы познали горечь поражения, лишения, изоляцию, и, что хуже всего, презрение народов с более удачной судьбой. Наложение этого опыта на несравнимо более тяжелую историю дает мне ключи к русской душе.

Как южанин, я могу понять такого рода культурную реакцию.

…Русской журналистке показалось, что я сказал, что мы боимся России. На лице у нее появилась победная улыбка, противник невольно разоблачил себя этим признанием. Я уточнил: «Да нет, мы боимся ЗА вас…» В последний вечер того моего первого визита я поделился этими мыслями с молодой женщиной – корреспондентом «Совьет Лайф». Это ведь действительно страшно, когда ночью в твою дверь может постучать секретная полиция. Она прореагировала раздраженно: «Некоторые относятся к нам так, будто мы вовсе и не люди».

Вот он – секрет популярности путинской растущей враждебности к Западной Европе и США. Он похож на Джорджа Уоллеса, который в разгар борьбы за гражданские права черных говорил белым южанам, что мы правы, потому что мы лучше, чем эти чужаки и пришельцы с Севера.

Путин разыгрывает классическую партию южного демагога, эксплуатирующего страхи и неуверенность народа, к которому история была злой мачехой.

Он  вслед за Китаем исповедует новую идеологию – «рыночную диктатуру». Эта система правления позволяет свободный рынок, но подавляет демократию и свободу выражения, особенно в СМИ. Вообще-то она подозрительно напоминает фашизм или корпоративизм типа того, что ввел в обиход Бенито Муссолини в 1930-е годы с его идеей полного подчинения человека интересам государства или расы.

Так или иначе Россия и Запад разбегаются, и это будет продолжаться какое-то время.

Непохоже, что вооруженная враждебность России к Западу вернется вновь. Хотя бы потому, что нас объединяют общегуманистические симпатии. Я это остро ощутил в 1975 году, когда на прощание русские друзья подарили мне семена снега из пластика.

Маргарет с удовольствием посеяла эти семена, когда я вернулся домой. Но несколько дней спустя она мрачно сообщила: «Папа, они не растут».

+++

Мысль о том, что Россию и его родной американский Юг сближает опыт схожих исторических испытаний, – одна из выношенных мыслей Брандта Айерса. Она может показаться экстравагантной. Но мы ищем ассоциации в собственном опыте, где еще их искать? И его понимание зиждется на сочувствии.

Сравнение Путина с печально знаменитым губернатором Алабамы Уоллесом – из того же источника. Вот цитата из еще одной его колонки:

«Когда в 1985 году к власти пришло новое поколение, представленное Горбачевым с его идеями гласности и перестройки, Россия стала меняться на наших глазах. Однако реформы не сработали. Противоречия социализма, имперское бремя, непомерные военные бюджеты оказались не реформируемы. Горбачев прикончил холодную войну. Но вместе с ней наступил конец СССР и КПСС.

Россия, которую унаследовал Путин, напоминала паралитика-гиганта, который яростно пытается и не может привести в движение свои руки и ноги. Боль и горечь заглушали все остальные чувства.

Путин нашел источник этой боли – в настырных журналистах и унизительной политике США и Европы.  Он играет на исторических страхах своего народа – то, что в свое время и на своем месте делал Джордж Уоллес».

Следующая главка как раз про Джорджа Уоллеса. К слову сказать, он был паралитиком – после того, как пуля убийцы достигла своей цели, но лишь наполовину. Уоллес выжил, однако вся нижняя часть его тела от поясницы осталась недвижима. С той поры передвигался он только на коляске, что, впрочем, не сделало его менее напористым и агрессивным. «Я парализован лишь наполовину!» – орал он на митингах к восторгу своих сторонников, которые прекрасно понимали, что он хотел этим сказать. Правительственные жлобы, просиживающие кресла в Вашингтоне и ничего не делающие для народа, – вот, кто настоящие стопроцентные паралитики… С этим были готовы согласиться все.

Помните героя фильма Скорцезе «Таксист» в исполнении де Ниро? Прототипом для него послужил стрелявший в Уоллеса 21-летний Артур Бремер. Суд присяжных штата Мэриленд, где было совершено покушение, приговорил его к 53 годам тюрьмы, то есть до 2025 г. В конце прошлого года Бремер был отпущен на поруки за хорошее поведение.

 Брандт Айерс описывает одну встречу с Уоллесом. Попробую поставить эту камерную сцену двух столь разных алабамцев в более широкий контекст.

Сейчас в это трудно поверить, но к 60-м годам  ХХ века США – светоч демократии и самая футуристическая страна мира, сохраняла на части своей территории – на американском Юге – остатки самой архаичной системы на Земле. Расизм был прямым наследником рабовладения. Рабовладение было побеждено в ходе гражданской войны Севера и Юга. Расизм остался не просто де факто, но и де юре.

Один человек – один голос. Это азбука демократии. Негры на американском Юге не голосовали. Они людьми не считались. Объявление у входа в парк «Неграм и собакам вход воспрещен» не было скверной шуткой. Такое было в порядке вещей. В автобусе негр: старик или беременная женщина – должны были уступить место любому белому. Негры не могли претендовать на равное место в жизни – в самом буквальном смысле слова. Сегрегация – была не ругательным словом, а нормой, свято соблюдавшейся в школах, университетах, при приеме на работу.

Борьба за гражданские права черного населения стала главным содержанием американской жизни в те годы. В ней были свои герои и святые: маленькая черная девочка, которая под улюлюканье расисткой толпы шла в сопровождении федеральных агентов в до того лилейно белую школу… Три молодых активиста – двое белых и один черный – едва ли не заживо зарытые в землю штата Миссисипи… Ну и, конечно, Мартин Лютер Кинг… Идолом и вождем расистской реакции был Джордж Уоллес. «Сегрегация навсегда!» – заявил он в своей инаугурационной речи. Четырежды избранный губернатором (1962, 1970, 1974, 1982 г.г.) – в своем штате Алабама он был царь и бог. Вплоть до того, что в 1964 году он посадил на сей пост свою жену… И он стал общенациональной фигурой. Четырежды (в 1964, 1968, 1972 и 1976 г.г) он баллотировался в президенты США, собирая миллионы голосов. За его откровенно расистскую программу голосовали отнюдь не только на Юге…

Из этой истории есть несколько уроков. Главный и позитивный – то, как Америка сумела совладать – во всяком случае, на политическом уровне – с проблемой, которая казалась неизлечимой. Фактически это была настоящая Реформация – законов, порядков, традиций, духа. Начиная с братьев Кеннеди, ее в течение нескольких десятилетий последовательно и бескомпромиссно, невзирая на жертвы, проводила федеральная власть и лидеры Нового Юга – такие, как губернатор Джорджии Джимми Картер. Другой, весьма поучительный урок: как уязвима демократия и как легко она превращается в орудие узурпации в руках умелого демагога. Игра на ожиданиях толпы, на ее страхах и предрассудках – очень эффективное средство. Вот это и есть феномен Уоллеса, о котором и рассказывает Брэнди.

На ринге с Уоллесом

Принципиальному противнику Уоллеса, мне было любопытно посмотреть, как он изменился со времени прошлых кампаний. Шанс представился, когда в ходе праймериз 1974 года наша редколлегия интервьюировала кандидатов на главный пост в Алабаме. Раньше, приходя в «Стар», он направлялся прямиком к наборщикам, верстальщикам, типографским рабочим. Там были его голоса. В ньюзрум и в кабинетах, где готовились редакционные мнения, ему ничего не светило, он и не думал туда заходить. Зато в остальной части здания он чувствовал себя как дома. В этом году все было иначе.

Губернатора Уоллеса на коляске вкатили в мой кабинет в четверг днем 28 марта. Беседа началась трудно. Физически ощущалось, что между нами пропасть. Возможность разрядить обстановку дала книга Нила Пирса «Самые Южные Штаты Америки». В ней Нил довольно пространно процитировал меня – что я думаю об Уоллесе вне темы расизма. Я отчеркнул цитату и передал книгу Уоллесу. Он прочел, посмотрел на меня довольно доброжелательно и сказал: «Черт побери, Брэн…дит, не так уж мы и далеки друг от друга». Его реакция дала мне возможность задать вопрос, который не задашь в формате «Встреч с прессой».

«Мы не должны бы быть слишком далеки, Джордж. – сказал я.- Ты всегда говорил, что ты на стороне маленького человека. Мы в «Аннистон Стар» тоже. Я унаследовал эти принципы от отца. Он всегда говорил: «Долг газеты быть защитником самого беззащитного из ее подписчиков». Наша политика – ее начал отец, а я продолжаю – защищать дело маленького человека. Но, Джордж, не нужно быть ясновидящим, чтобы понять, как выглядит этот «маленький человек» в Алабаме, на американском Юге, во всех Соединенных Штатах. Это черный человек. Мы старались дать ему голос, быть на его стороне, потому что более бесправного существа в стране не было и нет. А ты, Джордж, никогда этого не делал. Почему?»

Уоллес молча уставился на свои бесполезные ноги. Пауза затянулась. Никакого ответа. Ни острой реакции опытного полемиста, ни длиннющих разъяснений, в которых можно утопить аудиторию, ни попыток прикрыть древнее зло ссылками на традицию или канон. Он не обманывал, не извинялся и не оправдывался. Это был не его стиль. Мне кажется, я увидел в лице Уоллеса, в его ответе без слов невольное признание того, что победы достались ему слишком большой ценой, и что в глубине души он, может быть, хотел бы, чтобы все было немного по-другому. Однако политик – всегда политик, он должен использовать любую ситуацию. Встреча закончилась, и я проводил его до машины. Его мощные руки крутили колеса коляски. У машины он взял мою правую руку в свою левую и, глядя снизу вверх мне в глаза, сказал: «Я надеюсь, Брандт, что на этот раз ты поддержишь меня. Это поможет укрепить мой дух».

Как отвечать на просьбу паралитика? Что можно сказать человеку, который отстаивал все самое ненавистное в жизни нашего Юга? Человеку, который менялся, но чья непростительная демагогия отбросила страну далеко назад. Человеку, которого и в мыслях не было поддерживать… «Я тебе обещаю одну вещь, – сказал я. – Мы не сделаем ничего, что могло бы задеть твои чувства».

Фирменное чувство юмора Джорджа Уоллеса запечатлелось на подписанной им фотографии той встречи. На ней мы выглядим, как два боксера, которые, сойдясь в центре ринга, только-только коснулись друг друга перчатками. Он написал: «Нет таких проблем, которые мы не могли бы разрешить. Если, конечно, глядеть по-моему.»

Узнаю Уоллеса образца 1966 года, еще твердо стоящего на ногах и яростно швыряющего дротики и копья в либералов и федеральное правительство. Я имел дерзость прийти на его митинг в Оксфорде – городке-близнеце моего родного Аннистона. Невозможно ощутить дух кампании, не вдохнув его непосредственно, и Уоллес меня не подвел. «Ну а где был этот либеральный редактор «Аннистон Стар», когда вам поднимали налог на коммунальные расходы? – вдруг воскликнул он. – Так вы знаете, где он был? – многозначительная пауза. – Он сидел в баре и потягивал чай, причмокивая!» И он даже изобразил это причмокивание – к вящей радости толпы.

Восемь лет спустя на памятной встрече в «Аннистон Стар» я возвратил ему должок. «Ты ведь тогда солгал людям, Джордж. И ты знаешь, что солгал. Ты доподлинно знаешь, что это был не чай…» Удар он принял достойно – промолчал. Честь, которую он мог оказать очень немногим политикам и никогда – журналистам.

+++

Самое время уточнить, какие отношения связывают Брандта Айерса с «Аннистон Стар». Это его газета. Не только в том смысле, что он ее первое перо. Он ее издатель и владелец.

Айерсы – знаменитая и чтимая в здешних краях фамилия. Отец Брандта по кличке «Полковник» был офицером во время первой мировой войны, но прозвище получил не за это. Так его прозвал его друг губернатор Том Кимби, чьей избирательной кампанией он руководил. Он прославился на разных поприщах, помимо политики, был врачом, фармацевтом, предпринимателем – даже миссионером в Китае. Но, может быть, главной миссией он считал то, что делает в родном городе и штате. Либерализм – это свобода знать, а он был убежденным либералом. Каким бы медвежьим углом ни был Аннистон, Алабама, его сограждане должны быть в курсе всего, что происходит вокруг – в штате, в Штатах, в мире. Газета «Аннистон Стар», которую он основал и редактировал 54 года до самой смерти в 1964 году, была важной частью этой миссии.

От отца Брандт Айерс унаследовал и газету, и миссию. Он построил новый дом для редакции за тридцать миллионов долларов, для чего пригласил молодого архитектора из Нью-Йорка со своим видением. Молодой архитектор из Нью-Йорка увидел редакционный дом как современный вигвам, вернее деревню из нескольких вигвамов, соединенных друг с другом в форме трехконечной звезды. В одной линии разместилась собственно редакция, в другой службы рекламы и распространения, в третьей типография, в которой печатаются многие издания штата. По мере необходимости нетрудно пристроить и новые модули. Вигвамы стоят прямо в лесу, так что олени из чащи подходят к огромным стеклянным стенам и смотрят, нимало не смущаясь, как журналисты сражаются с вечной горячкой.

Ранее я написал, что Брандт Айерс – владелец и издатель «Аннистон Стар». С некоторых пор это не совсем так. Он ее издатель, но уже больше не владелец. Брэнди и его сестра – наследники своих именитых родителей, передали все акции в распоряжение специально созданного некоммерческого фонда «Айерсовский Институт общинной журналистики». Общественный статус, решили они, надежно гарантирует миссию независимого и качественного информирования и просветительства, завещанную отцом, на будущее.

В следующей главке речь пойдет о Джимми Картере – одном из самых противоречивых президентов в новейшей истории США. Он был самым неизвестным из претендентов 1976 года, самым неопытным, и даже наивным. И тем не менее выиграл гонку за Белый дом – у куда более титулованных и известных. У него один из самых высоких IQ, он трудоголик и порядочный человек. Все это он доказал весьма убедительно в своей послепрезидентской жизни, активно участвуя в разрешении глобальных кризисов и миротворчестве, за что был награжден даже Нобелевской премией мира. Но что поделать с репутацией президента – неудачника, которая тянется за ним шлейфом! Полная противоположность Рональду Рейгану – «тефлоновому президенту», к которому ничто дурное не приставало… Конечно, на старте ему сильно повезло. Джимми Картер пришел в Белый дом после Вьетнама и Уотергейта на волне разочарования публики традиционными политиками. А под занавес ему сильно не повезло. Когда безбашенные иранские студенты захватили американское посольство в Тегеране – это было нечто невиданное в международных отношениях. Что делать – послать коммандос? Картер дал добро на операцию по спасению заложников. Как назло, поднялась песчаная буря, и вертолеты не вышли к цели, заплутав в пустыне. Позор!.. Объявлять войну Ирану? Несоразмерно и глупо. То есть, сейчас-то нас не удивить непредсказуемой логикой  терроризма. А тогда это было в новинку. И шизофренический беспредел новых врагов США, и беспомощность американского гиганта. А американская общественность волнуется и негодует. И обвиняет в бездеятельности своего президента. Слабак… Неудачник…

Как складывается историческая судьба и репутация политика? Как соотносятся его дела и имидж, сколько весит в политике фактор удачи? Что и сколько зависит от личности, от человеческих качеств того, кто занимает высший пост, имеющий к тому же тенденцию превращаться в башню из слоновой кости, а сколько от обстоятельств? Кто он – чиновник или лидер в первую очередь? Мы редко об этом думаем.

У Брандта Айерса были свои отношения с Джимми Картером, они оба южане. То, что он описывает, происходило еще до кризиса с заложниками.

Джимми Картер. Дни отчаяния

Президентство Джимми Картера вознесло южан на самую вершину гордости, чтобы потом низринуть с нее – в пучину унижения и отчаяния. Президент-южанин означал, что каинова печать греха и отчуждения смыта со лба, и что нация приняла Юг в свое лоно. В ту весну 1979 года крайне встревоженный неспособностью президента оправдать массовые надежды, я отправился в Белый дом, чтобы поговорить накоротке с его старшими сотрудниками.

Мне важно было донести в его коридоры настроение улицы. В моей парикмахерской – этот институт общественного мнения я про себя называю Университетом здравого смысла – сразу же ощущалось, в каком глубоком пике находится дух страны. Подскочила инфляция, на бензоколонках росли хвосты очередей, а правительство и конгресс топтались в нерешительности. Первым, с кем я встретился, был человек, чьей должностной обязанностью было держать руку на пульсе общественного мнения, Пэт Кэделл. То, что я ему сказал, было ему известно. «Люди предоставлены сами себе, они не чувствуют никакого руководства из Белого дома. Что с вами, братцы, происходит, черт подери?» Он сказал, что его опросы общественного мнения говорят то же самое, и добавил: «Поговори с Розалин». Не с президентом, а с его женой. Много лет спустя, уже после Нобелевской премии мира, во время перерыва на конференции «Жилище для человечества» в Аннистоне, на которой он председательствовал, Джимми признался: «Она лучший, чем я, политик. Она ее больше любит». Политик, который не любит политику? Как мне пришлось открывать раз за разом, Джимми Картер – сложный человек.

В следующий заход в Белый дом я находился в кабинете Джеральда Рафшуна, директора по связям с общественностью, когда раздался звонок. Положив трубку, хозяин кабинета сказал: «Розалин ждет тебя в Комнате с картами. Чтобы я не потерялся, Джерри проводил меня по подземному переходу, ведущему из Старого административного здания в Комнату с картами – на первом этаже у юго-западного крыла резиденции. Розалин была уже там, миниатюрная и миловидная, на лице смесь сомнения, ожидания и тревоги. Это такой женский тип, который делает ее обладательницу более хрупкой, чем на самом деле. После короткого обмена любезностями мы сели. С ее стула с высокой прямой спинкой открывался вид на карты, по которым Франклин Делано Рузвельт следил за ходом второй мировой войны. Она спросила, что меня волнует. В ответ она услышала не слишком патриотичный спич о низком уровне национального духа. Заключил я следующими словами: «Розалин, президент – глава американской семьи, так люди привыкли смотреть. Когда семье плохо, когда она страшится чего-то или не уверена в себе, как это сейчас и происходит, мы ждем, что глава семьи усадит всех на кухне и напомнит всем, кто мы такие. Скажите нам, что делать».

Ее ответ меня поразил. «Брэнди, что мы можем сделать? Джимми не знает». Эти два простых предложения словно выбили табуретку из-под стихийной веры – быть может, и странной для 44-летнего человека – но которая у меня точно была. Что существа высшей породы занимают центр нашей общественной жизни, который размещается здесь, в Овальном кабинете. И что этот центр защищен и прочен. Мне могут возразить, что двойная агония Ричарда Никсона и Линдона Джонсона в немалой степени демистифицировали институт президентства, но я все еще верил в силу, исходящую от президентской печати. Наверное, потому что я хотел в это верить. Позже мне предстояло убедиться в уязвимости каждого, кто окажется в Овальном кабинете. А тогда, надеюсь, что выражение моего лица не выдало шок, который я испытал. Чуть придя в себя, я ответил: «Розалин, вам стоит организовать череду обедов, пригласив на них людей авторитетных, тех, кто может здраво судить о состоянии страны, и кто не побоится сказать президенту все начистоту». Она согласно кивнула, и поставила точку в беседе:  «Можете подготовить список?».

Что я немедленно и сделал. В Старом административном здании  на помощь мне пришла светлая молодая голова Линда Пик – помощница в департаменте общественных связей. Ей-то я и продиктовал ряд имен. Заветный список включал корреспондента CBS Чарльза Кюро и главу одной из самый респектабельных служб, изучающих общественное мнение, Дэниела Янкеловича. Увидев список, Пэт Кэделл немедленно и решительно вычеркнул Янкеловича: «В этом Белом доме будет только одна служба общественного мнения».  Он поразил меня тогда как человек блестящий и абсолютно аморальный. Даже внешне – белой прядью волос в густой черной шевелюре – он напоминал скунса. Он, безусловно, выделялся в компании доброжелательных выходцев из Джорджии – о себе он думал куда больше, чем о судьбе президента.

Вернувшись в свой номер в отеле «Мэдисон», – голова кругом от событий дня – я, глядя в зеркало, задал себе вопрос: «Неужто, это одно из тех мгновений, которые меняют весь ход жизни?» Я не знал, что нас ждет, но мысленно воспарил высоко. Это чувство мистического ожидания лишь окрепло, когда на следующий день президент Картер, увидев меня на встрече в Восточной комнате, бросил: «Я так понимаю, что ты придешь к нам сегодня на ужин».

…Опытом, который поменял бы течение жизни, это не стало. В Кэмп-Дэвиде состоялся  домашний саммит, увенчанный возможно, самой блестящей  и решительной речью за все президентство Картера…Следом он перетряс кабинет министров – долгожданная мера, отправив в отставку таких министров, как Брок Адамс и Джо Калифано. И … все. Больше никаких драматических шагов, укрепляющих дух нации. Следующая новость, пришедшая из Белого дома, заключалась в том, что первое семейство отправляется в круиз вниз по Миссисипи. Диагноз был поставлен, но лечение не последовало. Доктор уплыл на пароходе в отпуск.

 4 ноября иранские студенты захватили наше посольство в Тегеране, и по мере того, как кризис без конца вытягивал все жилы, президент выглядел все более деморализованным и все менее собранным. Финальные месяцы президентства были отчаянными…

+++

Следующая главка – о встрече с Биллом Клинтоном в разгар «дела Моники Левински». Ну и дела, и смех и грех. Какое вообще отношение имеет секс к демократии? «Овальный секс»… ха-ха. Да каждый второй, если не первый, обладатель высокого кабинета знает, что это такое… Что за лицемерие? Любовницы, интрижки – то, что украшает французского президента, ставит американского президента перед угрозой импичмента. И тоже ведь так было не всегда. Джон Кеннеди был секс-символом не менее безотказным, чем Билл Клинтон. Но кто-нибудь бросил в него камень? А Клинтона чуть не забили камнями. «Убить Билла!» Ханжество, двойные стандарты…

В американской демократии, конечно, немало экзотики. Пересчитывать столько раз голоса во Флориде, чтобы избрать Джорджа Буша-младшего! Нет, в ней точно есть грехи почище секса.

Если первая на нашей памяти попытка импичмента президента США была трагедией – за Никсоном тянулось преступление политического канона, то вторая – не иначе как фарс. Не так ли? Но, между прочим, по нашим меркам, подслушка противников – тоже не бог весть какое политическое преступление. Попробуйте на этом основании снять с работы хотя бы районного милицейского начальника. Значит ли это, что наша демократия более здоровая?

Демократия – это не награда, это скорей узы. Власть, дай ей волю, тяготеет к абсолютизму и вседозволенности – нам ли этого не знать. Регламент и прозрачность навязывает ей демократия. И развитие демократии – это когда регламента и прозрачности становится все больше (чтобы произвола было меньше). Развитая демократия – это когда то, что позволено быку, не позволено Зевсу. Маленькое пятно на платье Моники Левински – и гигантское на репутации Билла Клинтона это подтвердили самым буквальным способом.

Билл Клинтон. Глоток на ночь с президентом

Белый дом в тот вечер 12 февраля 1998 года был тих и безлюден. Это был день рождения Линкольна, праздник, который широко не отмечается, и так получилось, что мы – моя жена Джозефина, дочь Маргарет и я были единственными гостями первого семейства – Билла и Хиллари Клинтон.

После ужина мы находились в знаменитом Соляриуме. Клинтоны облюбовали эту комнату для себя. В ней всегда много солнца, к тому же она расположена на отшибе – это отличало ее от других, более официальных помещений – Королевской спальни, Линкольновского номера и других. В портретной галерее, украшавшей лестничный проход, мелькнула лишь одна мировая фигура – Ицхак Рабин.

Сначала мне показалось это даже унизительным. Что за странная прихоть  – выбрать картины, которые посетителю не узнать? Но, поразмыслив, я решил, что это по-своему логично – в доме, который по определению не дом, а скорей музей или символ, окружить себя картинами, дорогими именно для тебя.

Эта комната была знаменита отнюдь не интимными подробностями. Именно здесь состоялась беседа Эйзенхауэра с Джоном Фостером Даллесом за несколько недель до того, как Айк занял свой пост. Тема – отношения с Советским Союзом в свете смерти Сталина и начинающихся волнений в Берлине. В наследство Айку перешла доктрина Трумэна, сформулированная Джорджем Кеннаном, смысл которой сводился к сдерживанию советской экспансии и нанесении поражения коммунизму методами экономического и дипломатического давления, прибегая к силе лишь в случае крайней необходимости. Даллес склонялся к военной стратегии, сформулированной Полом Нитце, целью которой должно было стать выдворение Советского Союза из Восточной Европы. Эйзенхауэр ответил: «Завоевывать нужно умы и сердца людей».

Я уже писал, как из правительственных учреждений, имеющих отношение к защите национальных интересов, были составлены три сборные. Им было поручено изучить вопрос. Кеннан возглавлял одну из команд. Когда альтернативы были сформулированы, Айк поддержал план Кеннана. Бывший пятизвездный генерал высказался против военной стратегии. Теперь вы знаете, почему этот Проект получил название «Соляриум».

Тема, которую мы обсуждали с Клинтонами в этой комнате Белого дома, может быть, не поднималась до таких высот, но тоже была существенна: как помочь рабочему люду – жертвам глобализации. Я как раз направлялся на конференцию с такой повесткой дня в Дичли Хаус – мыслительный центр близ Оксфордского университета. Мы с президентом согласились, что в том, что касается ранней экономической революции, промышленной революции, породившей тресты и монополии, от которых страдают как рабочие, так и малые предприятия, решения возможны.  Эти решения по силам национальным правительствам, и кое-какие из них уже приняты. Однако независимо ни от кого явление обрело планетарное измерение. И что делать с этим, уже не знает никто.

Несмотря на широту ума президента и его всем известную увлеченность мировыми решениями, его воображение было бессильно предложить необходимое лекарство. Фактически мы сложили руки, положившись в конечном счете на невидимую руку глобальной экономики или на мировых лидеров будущего. Переложив принципиальную задачу на плечи докторов будущего, мы принялись обсуждать, что же делать, пока помощь задерживается. Тут вмешалась Хиллари. «У нас в экономическом докладе были кое-какие идеи», – сказала она и отправилась за документом. Вскоре она вернулась с перевязанной тесемкой папкой толщиной в два дюйма. Быстро проглядев содержание, она  воскликнула: «Вот то, что нам надо, на 100-й странице». Там излагались паллиативные решения типа профессионального переобучения.

Вскоре после этого, сославшись на зимнюю простуду, она ушла, а президент повел нас на экскурсию по особняку, большая часть которого была мне знакома по предыдущим визитам в качестве «внештатного советника» президентов Картера и Клинтона. Именно тогда призрак, с некоторых пор поселившийся в этом доме, дал о себе знать. Три недели назад имя Моники Левински, стажерки, с которой у Билла Клинтона был короткий сексуальный контакт, стало притчей во языцех. Стоя перед своим письменным столом в Овальном зале,  президент показал рукой на высокие окна с видом на Розовый сад, и сказал: «Ну, как можно заниматься сексом при таких окнах!?» Одно из окон, как раз за его письменным столом, имело особый смысл для президента. Иногда поздно вечером он разворачивался креслом к этому окну и из темноты своего кабинета пристально вглядывался через Потомак туда, где с того берега реки на Белый дом глядел со своего монумента автор Декларации Независимости Томас Джефферсон. Так что предположительно они могли встретиться взглядами.

Оказавшись в святая святых личного пространства президента – в семейной столовой и в забитом рабочем кабинете, Джозефина и Маргарет переглянулись так красноречиво, что слов и не понадобилось. «Это было здесь». Так оно и было, как позже с порнографической дотошностью подтвердила и с шокирующими подробностями разгласила команда расследователей специального прокурора Стара. Корпус национальной прессы уже объявил, что президенту пришел конец, хотя обозревателей и смущала бесчувственность публики,  скандал ее не заводил. Широкой публике было давно известно, как   расцветало обаяние Клинтона в присутствии женщин. Его репутация «дамского угодника» не была открытием. Те из нас, кто, как и я в 70 – 80-е годы активно участвовал в антисегрегационном движении и ратовал за Новый Юг, делали ставку на него, веря, что он будет хорошим президентом. Конечно, мы слышали про его подвиги на женском фронте и волновались, не повредят ли они его шансам на избрание. Ультраправый миллиардер из Питтсбурга Ричард Меллон Скэф потратил миллионы долларов, чтобы подорвать репутацию Клинтона. Журнал American Spectator получил 1,3 миллиона долларов на свой «Арканзасский проект», целью которого было забросать Клинтона грязью. Кстати, Пола Джонс, распечатавшая уста Моники Левински, была открытием и порождением журнала Spectator, посвятившим ей серию статей.

Однако публика, которая, как принято считать, охотно верит  всему, что говорят и пишут про политиков, похоже, готова была закрыть глаза на мелкие интрижки, коль скоро  обладатель высокого кабинета справляется со своей работой, а Клинтон, в их глазах, справлялся с ней хорошо. Экономика энергично развивалась, госдолг сокращался, он, как и обещал, реформировал систему социального обеспечения, и страна ни с кем не воевала. Президент, однако, не знал, чем закончится для него эта история, и сама мысль о том, что его семья узнает, что слухи верны, была для него нестерпима. Увы, они были верны, и президент должен был пройти через немыслимое публичное и личное унижение, непереносимое даже для таких сильных и уверенных в себе людей, как Клинтон. И он ушел в отказ, он все отрицал. Что этот отказ и это испытание говорят нам о характере человека?

Если собрать воедино мнения популярных психологов, страстных противников и сторонников, возникнет портрет сложного и противоречивого человека, сотканный из слабостей и силы. Детство его прошло без мужского примера, который помог бы подростку выработать внутренний компас. Его отец, бродячий коммивояжер, разбился в автокатастрофе близ маленького городка Хоуп, в Арканзасе, еще до того, как Билл мог его узнать. Его отчим оказался агрессивным алкоголиком в Хот-Спрингс, Арканзас, – курортном городке, созданном для того чтобы забыться и отмокать – в источниках целебной и не очень целебной воды – в барах и казино. В этом окружении Билл Клинтон рос, демонстрируя качества признанного вожака, талантливого музыканта и блестящего студента. Джорджтаун, Йелль и Оксфорд сильно расширили кругозор выходца из бедного южного штата. Однако интеллект и обаяние не слишком помогли ему в первом же испытании его характера, когда он получил повестку с призывом в армию во время Вьетнамской войны. По-мужски было бы заявить, что он отвергает призыв из принципа. Он поступил по – иному. Избежать призыва помогли ему  сомнительные свидетельства и связи.

Куда более тяжелый моральный выбор стоял перед ним в тот февральский вечер, который мы провели с ним. Его отпирательства рушились под напором Кеннета Стара, своей безжалостностью напоминавшего инспектора Жавера из «Отверженных» Виктора Гюго. Когда пленки неопровержимо доказали, что у президента со стажеркой был оральный секс, он был вынужден сделать свое стыдное признание семье, стране и миру.

Доклад комиссии по расследованию был так подробен, будто ставил своей задачей потрясти воображение комплекующего старика. Это было нечто запредельное по своей низости.

Билл Клинтон стоял голый перед всем белым светом. Месяц за месяцем, пока конгрессмены подбирали и шлифовали статьи, подходящие для импичмента, его мораль, его порядочность, его сексуальные предпочтения, даже размер и форма его члена – дотошно обсуждались во всех кулуарах страны. Предав семью и друзей, которые его поддерживали и в его отказе, он остался один-одинешенек в окружении своры борзых и гончих – врагов и прессы.

Удар за ударом, что обрушивались на него, были способны поставить на колени и заставить молить о пощаде даже очень сильного человека. Либо сжечь все внутри холодным огнем ненависти. Жажда мести могла подтолкнуть к выводу, что врагов надо уничтожить любыми способами. Он избежал этого искушения по двум причинам. Два спикера палаты представителей Конгресса вынуждены были уйти в отставку – у обоих всплыли адюльтерные истории. Вторая причина – здравый смысл публики. Раньше, чем национальная пресса, люди почувствовали, что это политический суд Линча. «Ничего не могу сказать по поводу его морали, но он не делал никому зла, и он хорошо делает свою работу» – так они рассуждали. Клинтон выдержал это чудовищное давление с достоинством, не опустился до мести и работал как надо. Поразительное дело – за то время, что шла процедура импичмента, уровень одобрения его общественностью вырос, а некоторые из его рьяных противников в конгрессе потерпели поражение. Сенат его оправдал – ровно год спустя после той нашей встречи. А когда он покидал свой пост, его рейтинг превосходил аналогичный рейтинг Рональда Рейгана. Избранная им в дальнейшем роль барабанщика, который выбивает из миллиардеров деньги на борьбу с голодом и нищетой в мире, добавляет еще один штрих в характер этого человека.

Впрочем, все это еще было в будущем, когда мы трое плюс «Бастер» – семейный любимец лабрадор – ретривер завершали экскурсию по уютному и интригующему личному кабинету президента на семейном этаже. Ему хотелось выговориться, излить то, что было внутри. Он старался сдерживать себя, но было видно, как он зол и подавлен. Было уже за полночь, но он никак не мог освободиться от гнета того, что его ждало: череда выматывающих показаний, которые ему придется давать, пресс-конференции, нескончаемые согласования с аппаратом Белого дома и личными адвокатами. Он оказался в роли Гулливера, опутанного тысячью веревок, связанного по рукам и ногам лилипутами ни за что ни про что. Я был в ужасе от услышанного. Джозефина с ее женским шестым чувством говорит, что уловила в его интонации оттенки раскаяния.

Срочный звонок вызвал его наверх, и мы с Джозефиной отправились в выделенный нам Линкольновский номер. Оставишись одни, мы лишь молча переглянулись. Первым нарушил тишину я: «Господи, я бы сейчас все отдал за хороший глоток бренди». И в этот момент раздался стук в дверь. Это был президент. «Г-н президент, – сказал я, – я знаю, что здесь много раз останавливался Уинстон Черчилль. Но когда ему требовалась некая малость, чтобы достойно завершить вечер, так сказать, накрыть его колпачком, что ему приходилось делать  в этом доме?»

Улыбнувшись, президент сделал жест: «За мной». Самый могущественный человек на планете повел маленькую делегацию, состоящую из не слишком известного издателя, его дочери и Первой Собаки, к которым позже присоединилась и Джозефина, на Первую Кухню. В поисках колпачка, накрывающего вечер, он заглянул в шкаф – на уровне самой верхней полки. Затем подставил переносную лестницу и, взгромоздившись на третью ступеньку, извлек из глубины цветную коробку тикового дерева. Спустившись, наконец, с лестницы, к моему облегчению, он извлек из коробки бутылку 100-летнего ирландского виски – подарок премьер-министра Берта Ахерна. Президент разлил виски по стаканам – себе на донышко, мне от души. Мы чокнулись, я сделал долгожданный глоток. О, УЖАС! Ничего хуже я не пил никогда.

Великолепный виски протух. Потом я подумал про этот злосчастный год, не метафора ли это клинтоновского президентства?

+++

Лыко в строку. Этим летом я встретился с собственной дочерью в Нью-Йорке. Последние десять лет она трудилась в миссиях ООН в различных темных углах мира – от Косова до Гватемалы, а сейчас работает в Страсбурге в Совете Европы. Идею провести какое-то время вместе мы вообще-то обговаривали, но из-за напряженности ее графика скорей абстрактно. В один из вторников мая она позвонила. «Что ты делаешь в эту пятницу,- спросила она самым будничным тоном.- Ты не хочешь встретиться со мной в Нью-Йорке?.. У меня будет длинный уик-энд, и я хочу его провести там».

Вот чем отличаются наши поколения. Улицы Москвы, дачные места в Подмосковье, куда мы дружно устремляемся в конце недели… Естественная граница моего мира – сто километров. Поездка в другую страну – почти эпическое приключение, предприятие, требующее сложнейших решений – визы, билеты, деньги. (Между прочим, в советские времена на это требовалось Решение Инстанции – чистая реплика Божьей воли!). Мир нынешнего поколения – это действительно весь мир. Все достижимо. Билет на самолет, гостиница? C Интернетом все это буквально на кончике пальцев. И нечего им рассказывать бабушкины сказки про времена, когда деньги были деревянные, зато занавес железный. Они знают, как заказать билеты на малобюджетные авиакомпании и как добыть гостиничный номер со скидкой… В общем на следующий день я получил от дочери уведомление о том, что мне выписан билет по маршруту Москва – Нью-Йорк плюс еще пара точек с окончательным возвращением из Страсбурга в Москву. Билет электронный, даже ехать за ним не надо, достаточно предъявить паспорт при вылете в аэропорту. При этом денег он ей не стоил, дочь приобрела его на накопленные от предыдущих поездок мили.

Это присказка. А в ньюйоркской сказке оказался сюжет, завернутый в самую будничную обертку.

– 141, Лексингтон авеню, угол 28-й стрит. Запиши этот адрес, я уже улечу, мне во вторник на работу, а ты должен зайти туда в среду,- продиктовала мне диктатор – дочь.

– И что я там потерял? – надо же как-то сопротивляться диктату.

– Это химчистка, я сдала там замшевую сумку.

– Такое важное пятно, что его можно отчистить только в Нью-Йорке?

Мой юмор не высек даже искры, утонул в дыре между поколениями. В Страсбурге ей некогда, а может, там и такой чистки нет. Да и вообще, что тут такого?! Европейцы в ту пору летели в Нью-Йорк стаями просто на  уик-энд на шопинг. За морем телушка – полушка. Цены на модный ширпотреб здесь ниже подчас в два-три раза. А про рубль – перевоз все давно устарело, особенно когда доллар ослаб, а евро силен как никогда.

Химчистка «Превосходные кожи» на углу Лексингтон авеню и 28-й стрит ведет себя так будто это вершина мира – в своей, естественно, нише, каковой является чистка кожаных и замшевых изделий. Сертификат с титулом «№1 в Нью-Йорке» от 6 января 2005 года  на видном месте не оставляет в этом ни малейших сомнений. За прилавком сами владельцы. Мистер Розен уточняет: «Наш бизнес существует с 30-х годов. Нет-нет, я здесь только с 50-х…». Пока миссис Розен сверяется с накладными в поисках моей сумки, я озираюсь по сторонам. На стене визитные карточки заведения самой высшей пробы – портреты с благодарственными автографами, которые невозможно не узнать. Исаак Стерн: «Наилучшие пожелания и благодарность «Превосходным кожам»… Фрэнк Синатра…Чарли Паркер… «Восхитительный» (прижизненный титул) Лайонел Хэмптон… Все благодарят за превосходную чистку. И… бриллиант в этом жемчужном ожерелье:

«Марвин и Ли Розен. С наилучшими пожеланиями». Это отпечатано. И подпись от руки: «Билл Клинтон». Еще раз «С наилучшими пожеланиями», но уже от руки и подпись «Хилари Клинтон». Тут же сопроводительная записка на листе с маркировкой «Белый дом». Оказывается, первое семейство тоже отчищало здесь свои пятна.

Ах, Билл! Ну, как же ты забыл в критические дни чету Розенов и «Превосходные кожи»? Вот где уж точно подобрали бы противоядие к маленькому вредоносному пятнышку. Вся новейшая американская история могла бы пойти по иному сценарию. Не было бы «Моникагейт». И имя следующего президента США было бы, вполне вероятно, Хилари Клинтон.

…Увы, мой заказ оказался неготов. Мистер Розен рассыпался в извинениях и заверил, что пришлет сумку завтра в гостиницу, где бы она ни находилась. Что и было сделано. А еще днем позже, совершив трансатлантический перелет, сумка вернулась со мной в Страсбург. Дочь с любопытством вынула ее из фирменного пакета мастерской «Превосходные кожи». Пятно заметно побледнело, но было на месте. Фирменный пластиковый пакет я оставил себе на память.

 +++

А сейчас мы с Брэнди круто сменим тему, потому что с той поры прошло два года – и каких!

Я всегда верил, что настоящая литература высшего происхождения, что рукой писателя кто-то водит. В документальной прозе наличие демиурга не вызывает никаких сомнений. Ты рассказываешь историю, выстраивая цепочку известных тебе происшествий и фактов, ей не видно конца, как вдруг время словно срывается с цепи, закручивается в торнадо, взмывая на такую высоту, которая свидетелю – репортеру не могла и привидеться. Такой кульминацией стали президентские выборы в США и сенсационная победа Обамы.

На следующий день после выборов я позвонил в Аннистон с поздравлениями.

– Брэнди, – спросил я человека, чье приподнятое настроение чувствовалось на расстоянии десятка тысяч километров, что нас разделяли – как наша «Звезда» комментирует событие?

– Статья называется «При нашей жизни!» – ответил Брэнди.

При нашей жизни

Долгие годы, всю мою жизнь, прожитую на глубоком Юге, сопровождал этот мотив: «Не при нашей жизни». Нет, мы надеялись, что когда-нибудь это случится, должно случиться – человек с черной кожей будет избран президентом Соединенных Штатов Америки, но только мы до этого не доживем. Ошарашенный Юг до сих пор не верит своим глазам – мы дожили.

Заголовок к этой статье дал первоклассный газетчик, пастор в черной конгрегации и ответственный секретарь редакции Энтони Кук. «При нашей жизни!» Он обошел весь мир как удивительное послание об американцах, о том кто мы такие.

Не знаю, как ощутят влияние этого голосования в Багдаде, Дели или Лондоне, но в городках и городах Америки, особенно на Юге, это почувствовали сразу, хотя и сейчас глубокий Юг все еще живет при добровольном апартеиде.

 В той статье я просто поделился своими наблюдениями и несколькими сценами, каждая из которых была вехой в путешествии. Никогда не думалось, что оно может завести нас так далеко, притом, что и поныне оно далеко от завершения.

…Я был дитя Старого Юга – весьма уютного места, как мне казалось. Мы не жили вместе с черными людьми, они приезжали к нам на автобусе или на старых авто, чтобы готовить, стирать, убирать во дворе. Мы называли их нашей «семьей», но все мы знали, что нас разделяет невидимая черта.

Даже после того, как я узнал, что наша жизнь разделена по закону, были вещи поважней официальной сегрегации, и смерть была одной из них. Мы приходили к ним на похороны, а они приходили на наши похороны.

Несмотря на унизительные законы, между черными и белыми часто возникали глубокие отношения взаимозависимости, связывая тесней, чем родственные узы. Поэтому так трогательно звучала фраза мисс Дейзи, героини популярного романа, когда она, схватив руку своего старого черного шофера, призналась: «Хок, ты мой самый лучший друг на свете».

Помню, как однажды с улицы сквозь закрытые ставни в столовую нашего дома донеслась мелодия Стефена Фостера. Вся семья, оставив стол, вышла на порог, чтобы насладиться серенадой в исполнении трио черных музыкантов. Отец щедро вознаградил их, хотя они об этом не просили.

Мелодия, разливавшаяся в жарком влажном воздухе Алабамы, была сладкой, воспоминание об этом горчит. Эти музыканты были последними трубадурами умирающей цивилизации – общества с гнилыми устоями законов, но не лишенного очарования.

Отдаленный гром федерального закона об интеграции школ прогремел в мой первый студенческий год в Университете Алабамы, но Движением это стало, когда я уже закончил университет и приступил к работе репортером в городе Ралее. Знаком Движения стали «сит-ины» – сидячие забастовки черных посетителей в ресторанах, которые всегда были «только для белых».

Вежливые опрятные черные тинэйджеры молча сносили ругань и оскорбления белых сверстников. Краснолицый мужчина, ткнув зажженную сигару в свитер молодой женщины, вперился  в нее ненавидящим взглядом – дикая сцена. Он не заметил в раже, как разлетевшийся сигарный пепел попал на его собственную рубашку. От ее тлеющего рукава вилась тонкая струйка дыма.

Моя журналистская карьера привела меня в Вашингтон как раз тогда, когда Движение обрело штормовой характер. Участники всеамериканского марша тысячами собирались со всех уголков страны. Я услышал знаменитую речь, с которой доктор Кинг обратился к собравшимся, и навсегда запомнил слова пророческого гимна, который пела необозримая площадь «Мы не боимся; мы преодолеем».

Будучи аккредитован при министерстве юстиции, я пришел в ведомство Бобби Кеннеди на брифинг по случаю только что принятого первого закона о гражданских правах. Чутье южанина подсказывало мне, что новый закон вызовет взрыв в нашем крае.

Я спросил: «Есть ли в новом законодательстве какие-то меры, которые бы поощряли согласие?» Бобби бросил на меня взгляд, в котором читалось: «Об этом мы не подумали». Не успел он ответить, как старый циничный репортер поднял на смех мой вопрос. А я был слишком молод и неопытен, чтобы продолжить тему. Жаль, что я этого не сделал.

4 мая 1963 года мой отец «Полковник» Гарри М. Айерс и я вместе с другими издателями из Алабамы были приглашены на завтрак в Белый дом, который устраивали президент Кеннеди и вице-президент Джонсон. Они  хотели обсудить с нами ход кризиса вокруг гражданских прав.

Силы разума и сопротивления сталкивались не раз в тот драматический 1965 год. Это был год яростной схватки в Селме и закона о праве на голосование, громких расистских сборищ на ступеньках здания окружного суда в Калхуне, за которыми последовало ночное убийство черного работяги и осуждение его белого убийцы – последнее было точно юридическим раритетом на Юге.

В то время казалось, что борьба будет идти вечно, и что исход этой борьбы будет всегда под вопросом, но в действительности цивилизация, которая покрывала как пассивный, так и насильственный расизм, умрет уже через пять лет. К 1970 году по всему Югу, за исключением Алабамы, выберут прогрессивных губернаторов, а избрание президентом страны Джимми Картера означало, что Юг и страна вновь объединились.

Наступил короткий Новый Южный Подъем. Его высокая волна, казалось, навсегда затопит реакционное наследие – то, что у нас называют Старым Дикси. Мы были свежим, вновь оптимистичным Солнечным Поясом, как прозвали бурно пошедшие в рост штаты Юга и Юго-запада – в отличие от депрессивного индустриального Северного Ржавого Пояса.

Но и самой хорошей вечеринке приходит конец. У любой новизны небезграничный ресурс. Разные культурные тренды приходили и уходили на протяжении восьмидесятых и девяностых годов и в новом десятилетии, которое наступило, когда мы перевалили черту миллениума. То одна партия, то другая проходили циклы подъема и падения. Но о том, что у нас может появиться президент Барак Обама, мы не думали никогда. Нет, думали мы, это случится не при нашей жизни…

+++

Добавлю еще одну колонку Брэнди об Обаме. Она посвящена речи тогда еще претендента, который в тот момент имел все шансы перестать быть претендентом.

Все успешные избирательные кампании в Америке своеобразны. Все провальные похожи друг на друга. Из забытого шкафа вдруг вываливается скелет… Или подбрасывается дохлая кошка… Такое, естественно, случается в самый неподходящий момент. Или на мгновение политику просто отказывают нервы… И все, он лежит на ковре, а над ним звучит гонг… Потом публицисты и историки будут анализировать, насколько кризис был естественным (оправданным) или это противники так искусно подтасовали. Но дело сделано, игра проиграна. А жалеть жертву или себя, обманутых избирателей, в Америке не принято. Президентские выборы – игра, которая не переигрывается никогда.

Такой момент наступил в избирательной кампании Обамы, когда в поле зрения национального телезрителя попал ролик с проповедью пастора Джеремии Райта из Троицкой Объединенной церкви Христа, что в чикагском Саут-сайде. Черный пастор, бывший морской пехотинец, яростно взывал к небесам: «Боже, прокляни Америку!» Вообще-то такие филиппики не в диковинку в афро-американских церквях. Традиция патетической мольбы – проклятия идет от времен рабства, а в чем-то и от Ветхого Завета. Но тут особый случай. В Троицкую Объединенную церковь Христа ходил Обама, это его церковь. А Джеремия Райт – его личный проповедник и исповедник, наставлявший его с молодых лет, крестивший его дочерей. Этот ролик, бешено закрутившийся по телеканалам всей страны, имел совершенно ясный посыл: так вон, он какой на самом деле, этот Барак Хусейн Обама. Скрытый экстремист, лояльный только своей расе, ненавистник Америки…

Это был удар в точку – в цвет кожи. И это был нокаутирующий удар. Но Обама выдержал его. Он выступил с речью, в которой ответил на все вопросы: про проповедь и проповедника, про расы и расизм, про Америку и американизм.

Та речь 18 марта 2008 года в Филадельфии, не заискивающая и ничего не замазывающая, больше, чем любое другое его слово или действо, убедила американцев в том, что он понимает их – черных и белых.

Он объяснился с американцами, и они поверили ему. И в него.

Слово – Брандту Айерсу.

+++

Абсолютное бесстрашие  – вот, что я выделил бы прежде всего в этой речи Барака Обамы. Он не боится проиграть – черта в политике неслыханная. Поднять в американской политике расовую тему – все равно, что голыми руками ухватиться за электрический провод. Короткая голубая вспышка, и живой политик превращается в мертвого. Нет, это надо уметь.

И он первый черный кандидат национального масштаба, который публично признал, что у белых американцев есть законные основания чувствовать себя порой ущемленными, испытывать недовольство тем, что люди другой расы получают несправедливую фору.

Невозможно себе представить, чтобы Эл Шарптон или Джесси Джексон (известные черные борцы. АП) сказали бы так:

«Большинство рабочих и принадлежащих к среднему классу белых американцев не испытывают особых привилегий от принадлежности к своей расе… Поэтому когда им говорят, что они должны на автобусе отправлять своих детей на другой конец города; когда они слышат, что у афро-американца есть преимущественное право на получение хорошего рабочего места или места в хорошем колледже в качестве компенсации за несправедливость, которую они сами никогда не творили… у них естественно появляется недовольство».

От его речи веет ненаигранной честностью. Зрелый человек разговаривает с другими взрослыми людьми, не пытаясь угодить им или польстить, но лишь помочь им увидеть и понять разные стороны противоречивой темы.

Я говорю это не как завербованный Обамой, не как обаманияфил. На праймериз я голосовал за Хиллари. Нашему дружескому знакомству больше 20 лет, я был гостем в ее доме, она была бы замечательным кандидатом в президенты.

Это нисколько не умаляет моего глубочайшего восхищения перед Обамой как необычным политическим лидером. Быть может, такие фигуры появляются раз в сто лет.

Призмой, через которую я вижу нутро этого человека, служит предупреждение, которое он сам себе сделал в прологе своей книги «Дерзость мечты».

Эта книга выросла из событий его кампании за место в сенате, маленьких встреч, которые подтвердили его веру в фундаментальную порядочность американцев и в основополагающие ценности, на которых «замешано наше коллективное сознание».

Потом он написал про вызовы политической жизни – «а именно, как я или любой на политическом посту может избежать падений в ямы славы, искушения нравиться, страха проиграть и как важно сохранить то рациональное зерно истины, тот неподдельный голос, который есть в каждом из нас, чтобы напоминать о наших глубочайших обязательствах».

Поздно ночью, когда в одиночестве он работал над этой речью, конечно же, он размышлял: «Что сказать о Джеремии Райте? Его проповедь о «проклятой Богом Америке» была оскорбительной и шокирующей, ложной, не стыкующейся со временем, но ведь он практически член семьи. Могу ли я отмежеваться от него и сохранить верность себе при этом?»

Я думаю, он мысленно вернулся на какой-то момент в годы учебы в школе права, когда активно занимался гражданскими правами и местной деятельностью, вспомнил, как познакомился с д-ром  Райтом, как пастор помогал углубить его христианскую веру, а Троицкая Объединенная церковь Христа стала спутником и союзником. Перед его мысленным взором прошли радостные мгновения – свадьба, крещение дочерей – их крестил этот пастор. Он сознавал, что должен будет осудить чудовищные проповеди д-ра Райта, но не может отмежеваться от него. Он подчинится своему внутреннему голосу.

В то же утро он выступил с речью, объяснив свои отношения со своей церковью и бывшим пастором, признавая черную злость так же, как и белое недовольство, и заключив, что нет простых ответов расовому разделению, но что поиск таких решений может привести к более совершенному союзу.

Речь была очень хорошо принята. 69 процентов опрошенных сказали, что он хорошо разъяснил тему расовых отношений, а 71 процент сказали, что он хорошо разъяснил свои отношения с д-ром Райтом.

Конечно, он слишком реалист, чтобы не понимать, что одной речью не рассеять всех сомнений. Но у него достаточно достоинств, чтобы справиться с взятой им на себя ролью врачевателя американских язв и ран. Доброжелательное спокойствие. Благоприобретенное уважение к другим, свойственное людям, отмеченным глубоким религиозным чувством. У него органичное понимание нашей культуры. И необыкновенное мужество и честность.

+++

Явление Обамы… Благая весть…

Это не язык газетных комментариев. Такое ощущение, будто американское общество переживает катарсис. Сам герой тоже в эйфории, но при этом знает себе цену и место. «Я стою на плечах гигантов». (Это он про Мартина Лютера Кинга и ему подобных).

Человек из «поколения Джошуа», а не «поколения Моисея», Обама не пророк, а политик, в высшей степени одаренный политик. Пророков и политиков принято противопоставлять. Но это и разделение ролей. Кто-то должен переплавить идеальное в реальное. Сохранит ли политик Обама тот огонь идеализма?

Обострю вопрос до наивности. Станет ли Обама великим президентом?

Не успели стихнуть звуки вашингтонской инаугурации, как в нашем отечестве появилось множество записных пророков, которым нравится предвещать его неотвратимый провал. Словно заговаривают, сидя на завалинке… С чего бы это, да и что за польза от этого нам? Вопреки этой ворожбе, посмею сказать, что у Барака Обамы есть все шансы. Он молод, решителен, и он здорово начал. Но главное в другом. Великие президенты не рождаются в благополучные времена. Великими лидерами, увы, становятся только в трудные времена. В этом смысле история постаралась для президента Обамы. Глубокий и сложный кризис. Две войны – в Ираке и Афганистане, доставшиеся в наследство. И целый ряд тупиков – финансовый, нефтяной, морально – политический… Самое время для нескольких крупных революций, социальных и технологических, и для поиска новой американской роли на мировой арене. Это будет, без сомнения, драматическая сага, наблюдать за которой будет неимоверно интересно.

Хотелось бы только, чтобы мы в этой истории не остались лишь наблюдателями.

Частью странного комплекса злоумышленного недомыслия является теория о неминуемом закате, в который вступила Америка. Еще немного и экономически ее потеснит Китай. Доллар непременно рухнет. Автомобилестроение обанкротится.  Усама Бен-Ладен из пещеры и Саддам Хусейн из могилы возьмут ее за горло. Вот-вот она развалится под тяжестью собственных пороков – даже индейцы племени навахо собираются от нее отделиться…

Это очень старая привычка. Закат Америки начали предвещать уже на ее заре. В ХУIII веке французский аббат Реналь упрекал молодую страну в духовной нищете и бесплодии. Америка, писал он, не произвела на свет «ни одного хорошего поэта, ни одного способного математика, ни одного человеческого гения». Как в воду глядел аббат… С той поры, замечает историк и публицист Джозеф Джофф, каждые двадцать лет доброжелатели зазывали народ на похороны Америки.

Наши отечественные политики тоже взяли себе за манеру высказываться об Америке свысока и похлопывать ее по плечу. Рановато. Российский ВВП – 1 (немногим больше одного) процент мирового. Американский – 20 процентов. Лучше всего развивалась у нас в стране металлургия, за последнее десятилетие производительность труда в этой отрасли выросла вдвое. Теперь она достигает трети производительности в американской металлургии.

Не в пример нам (или в пример нам) Китай действительно демонстрирует некое чудо развития – в процентах прироста стабильные год за годом двузначные цифры – хвала маленькому недогматику Дэн Сяопину. Развиваясь такими стремительными темпами, китайский ВВП вышел на номинальный уровень в 3 триллиона долларов. ВВП деградирующей Америки – 14 триллионов. И эту разницу в  уровнях развития, даже если забыть о душах населения, не перепрыгнуть никаким великим скачком. Потому что это разница не столько количественная, сколько качественная. Китай может завалить Америку своим ширпотребом на сотни миллиардов долларов, потому что это Америка вывезла в Китай свои заводы по производству ширпотреба. Ей неинтересно делать это самой. Ее истинная профессия – сложная интеллектуальная продукция любого рода и назначения, технологии, инновации. Все остальное можно произвести в развивающемся мире. Это называется аутсорсинг – еще одна американская выдумка. Публицист Фарид Закария заметил, что «лучшая отрасль Америки – высшее образование», из 50 самых престижных университетов мира, по разным рейтингам, от половины до двух третей – американские.

Америка когда-то поставила автомобиль на конвейер. Сойдя с конвейера, автомобиль создал Америку, которую мы узнали. Но сегодня, возможно, Америке уже неинтересно клепать автомобили. Конечно, конкуренты поджимают, но в том, что касается фундаментальных открытий, определения трендов будущего, технологических прорывов, инновационных решений, она не знает себе равных.

И это относится не только к производственной сфере. Вклад Америки в мировой прогресс и быт – в создание общества потребления, в изобретение информационного общества, в формирование стиля и образа жизни, в объединение мира – ни с чем и ни с кем не сравним.

И тут нам все-таки придется вспомнить о душах населения, как минимум, в двух измерениях. По всем мировым рейтингам, американское общество – самое свободное, способное и готовое к инновациям любого рода. И судя по потокам легальной и нелегальной иммиграции – самое притягательное на Земле. А это, помимо лирики, фактор и фора омоложения (в развитом мире население везде стареет) и фермент обновления.

Авторитарная модернизация способна на многое, что и доказывает нам Китай в последние два десятилетия. Но диапазон возможностей, которые открывает свободное общество, неизмеримо шире, что демонстрирует нам Америка целый век.

Так что не стоит похлопывать Америку по плечу. Гораздо плодотворней поучиться у нее искусству производить чудеса.

Наша планета, безусловно, чудесное место, в том смысле, что это место, где происходят чудеса. Послевоенный период отмечен целым набором национальных чудес. Одно такое чудо произошло не так давно и в нашей стране – худшая из систем развалилась как бы сама собой, и при этом не унесла с собой на тот свет миллионы жертв, как можно было бы предположить, зная ее характер. Правда, мы почему-то сами себя испугались, начали называть собственную удачу «крупнейшей геополитической катастрофой» и сложили руки.

Чудотворство – не монополия Америки. Однако у американских чудес есть одна особенность: они рукотворны. Более того, Америка умеет поставить их на конвейер. Научиться этому трудно, но только в этом случае можно рассчитывать на дивиденды.

+++++

Пора вернуться к моему другу Брэнди.

 «Айерсовская Лекция» – еще одна память о родителях (после смерти отца в 1964 году издание на 13 лет – до своих последних дней – возглавила мать). Раз в год в Джексонвильском университете, что по соседству с Аннистоном, приглашенный оратор читает лекцию на актуальную, как правило, глобальную тему. Это все тот же принцип, опровергающий любой провинциализм: глубинке нужен глобализм! Собирается весь цвет Алабамы. «Айерсовских лекторов» отбирает сам Брэнди. Чаще всего это журналисты с всеамериканским именем. Первым был Гаррисон Солсбери, половину своей журналистской карьеры писавший о советской России. Последним по счету Артур Сульцбергер, мл. – издатель «Нью-Йорк Таймс». Трижды за эти годы Айерс приглашал людей из России. Это были Георгий Арбатов, Виталий Коротич и я.

Свое выступление 1 декабря 2004 года я назвал «Три вождя». Мысль у меня была простая. Горбачева и Ельцина принято нынче ругать, и для этого есть немало оснований.  Сделали ли они то, что хотели? Хотели ли они того, что сделали? Но одну вещь они точно сделали – исторически вместе, как бы ни отторгали друг друга. При них страна вышла из исторического тупика в свободный мир. Так, во всяком случае, нам казалось. Со следующим капитаном свободное плавание должно было обрести более точную лоцию. Но, нет, при Путине ориентиры вновь опасно спутаны.

Гонорар за «Айеровскую лекцию» оказался как у Киссинджера – 10 тысяч долларов. Когда-то в кибуце я вложил в неизвестное фьючерсное предприятие 1 (один) шекель, а получил 10 тысяч долларов. Норма прибыли как у Рокфеллера I. Я всегда верил, что дружба вознаграждается, но чтобы так?! Спасибо, Брэнди!

Аннистон – Москва. Декабрь 2007, май 2009 г.