В каждом его выступлении было новое слово – по крайней мере одно. 

Книгу воспоминаний Александра Бовина «ХХ век как жизнь» венчает «Указатель некоторых имен». По понятной причине я начал изучение книги с указателя, а указатель с буквы «П». Мои разыскания увенчались полным триумфом. Имена стояли весьма достойные.

Пумпянский А.Б.
Путин В.В.
Пушкин А.С.
Ряд и порядок имен меня устроил. Правда, после второго имени стояло 16 ссылок, после третьего — 3, а после первого — лишь одна. Но тем более придется привести эту единственную в своем роде ссылку — с подводкой от автора воспоминаний, то есть героя.

Вольнодумец при власти

«Неумолимо надвигалось 70-летие, — пишет Саша Бовин. — Содержание возможных юбилейных речей было известно. Настроение было неюбилейное. И я сбежал из Москвы. Клюнул на рекламу, которая предлагала 10-дневный курс “очищения организма” на базе санатория “Юность” в Пущино. Купил путевку и отправился на родной “Оке” в Пущино.

Все было, как в рекламе. Полная бессолевая диета. Физкультура. Массаж. Сауна. И на финише — выгоняние желчи. Похудел на 7 кг.

Обитатели санатория меня расшифровали, но это не мешало очищать организм.

Только одна телекомпания добралась до меня 9 августа. Но после взрыва под Пушкинской площадью юбилейный разговор как-то не шел…

Но друзья не забывали. Александр Борисович Пумпянский, главный редактор “Нового времени”, выдал маленькую поэму в прозе “Гурман и гуру”. Воспел с перебором».

Насчет «перебора» Саша написал из приличествующей скромности. Случай и впрямь был особый, но вообще-то я привык отвечать за свои слова. Вот эта заметка.

«Юрист, парткарьерист, спичрайтер и тайный советник вождей, политический обозреватель, дипломат, вновь политический обозреватель. Это все о нем — об Александре Бовине. Как говаривали при коммунизме, этапы большого пути.

Растиньяк из Ростова, мушкетер-бузотер, московский Гаргантюа — гроза и слава домжуров и домлитов, неутомимый покоритель Шампани и Пельмени, философ-жизнелюб… И это все тоже о нем, об Александре Бовине.

Тонкий толстяк, еретик при дворе, нонконформист-царедворец, мыслитель в царстве мертвечины, обаятельный доктринер-экспериментатор, в том числе на собственной шкуре… И это тоже все о нем, об Александре Бовине.

Вольнодумец, он тянулся к власти, каковой был всесильный ЦК. Другого способа реализовать идеи не было видно. Он работал со словом, а получал всегда за дело. И тогда, когда его отлучили от ЦК (как гласит апокриф, Суслов — полная противоположность нашего героя, вяленая акула коммунистической идеологии, идеально засушенный мозг с железными челюстями — лично распорядился отобрать у него пропуск)… И тогда, когда его назначили первым послом в Израиль (между прочим, после того, как он наперекор влиятельнейшему антиизраильскому и антисемитскому лобби впервые написал в “Известиях”, что давно пора признать Израиль).

Послом он был замечательным, не менее популярным, чем ведущим “Международной панорамы”. Помню первое утро в Тель-Авиве, просыпаюсь от того, что до боли знакомый голос вещает о прелестях еврейской кухни. Ну что у вас здесь за кухня — левантийская, средиземноморская… это все, конечно, неплохо, есть можно. Но настоящая еврейская кухня с рыбой фиш, форшмаком и прочими цимисами на самом деле у нас в Москве… Это Бовин по радио учил евреев еврейской кухне.

Незаметно Александру Евгеньевичу исполнилось 70. Свой юбилей он отметил тем, что похудел и образумился. Если эта догадка верна и если обе гипотезы находятся в прямой зависимости друг от друга, то он образумился процентов на 30. На 70 процентов он такой же, как прежде».

Саша назвал это «поэмой в прозе». На самом деле это был тост. Не важно, что герой преступно скрылся от общества в дни своего юбилея. Не важно, что он мазохистски подверг себя пытке бессолевой диетой. Даже наоборот — тем более он заслуживал того, чтобы друзья накрыли ему стол и сказали то, что они о нем думают. Правильный тост — это не пиар, это дружеская правда. Ну может быть, не вся правда.

Фронда как стиль

То, что Бовин избрал себе абсолютно уникальное место в отечественной журналистике, было очевидно с первого взгляда на телеэкран. Ни на кого не похож, и никто даже не пытался походить на него. Ведущий «Международной панорамы», самой престижной и самой ответственной политической программы, он был всегда без галстука — за двадцать лет до будущих «встреч без галстука». Он не вещал и даже вроде бы не читал по писаному. Пощипывая свой бальзаковский ус, он как бы публично размышлял на главные темы дня, что само по себе выглядело вызовом нравам.

Конечно, он был большой задавака. Он придумал свой имидж тогда, когда самого этого понятия не было на советском телевидении. Каждая его передача была хорошо спланированным сеансом вольнодумства. Во времена всеобщих табу это было захватывающее зрелище. Другой — умный, как змий, и сверхпрофессиональный радио- и телеобозреватель Валя Зорин даже намеренно заикался с экрана, когда делал интервью с сильными мира сего. Всем своим видом он показывал: я ничто, я, маленький журналист, здесь лишь для того, чтобы отражать свет настоящей звезды. (Иначе придется предположить, что он действительно растворялся в пиетете — роде страха.) Бовин дерзко посылал зрителям совершенно другой сигнал: то, что вы услышите, не официоз, это я так знаю и думаю.

Фронда была его стилем. Что, однако, более важно, она была его сутью. Выглядеть иначе — полдела, внешний прием, фирменная марка. Бовин подчеркнуто инако мыслил — говорил и писал.

В предельно зарегламентированном мире советской прессы это была немыслимая задача. Как и насколько она ему давалась? У него было свое ноу-хау, которое оставалось за кадром. Фрагмент из воспоминаний Бовина проливает свет на этот счет.

«Ожидался приезд в Москву югославского лидера маршала Тито. “В преддверии визита” — назывался мой материал. Парадная манера, несомненно, присутствовала. Вместе с тем была сделана попытка сказать серьезно о трудностях в советско-югославских отношениях. Разразился скандал. Толкунов (главный редактор “Известий”) был в отъезде. Командовал парадом его первый заместитель — Николай Евгеньевич Полянов. Он шумел на дежурного редактора:

— Если Бовин не понимает, что можно писать, а что нельзя, то вы-то должны понимать!

Полянов не стал разъяснять мне, что нельзя писать. Снял материал, и все. Узнав об этом от дежурного, я решил сделать ход конем. Позвонил Катушеву (секретарю ЦК), обрисовал ситуацию и попросил принять меня прямо сейчас. Катушев согласился. При мне прочитал статью. Вычеркнул один абзац. Расписался на полях. Я вернулся в редакцию, отдал статью дежурному, и она успела в номер.

Абзац был важным. Когда я сегодня читаю эту статью, то она вообще кажется мне пустой. Но тогда даже в кастрированном виде статья отходила от стандарта».

Поучительная история, хотя сегодняшний читатель может не оценить ни значимости абзаца, подвергнутого сакральному обрезанию, ни дерзости отхода от стандарта. Он вообще может не понять, из-за чего сыр-бор. Придется кое-что разжевать.

Что можно, когда ничего нельзя

Каждый пишущий должен понимать, что можно писать, а чего писать нельзя… Это главный посыл. Мало того, над каждым пишущим был еще сонм редакторов. Неусыпно следить, чтобы то, чего писать нельзя, не дай бог, не вышло в свет, и было их дежурной обязанностью. За просмотр редакторы отвечали головой. Такие были правила игры. Это не значит, что они никогда не нарушались. Все лучшее, мало-мальски достойное и пристойное родилось из таких нарушений. И тем не менее, такое было время, таковы общепризнанные рамки журналистики.

Бовин имел ранг политического обозревателя газеты — органа Совмина и Верховного Совета СССР. На весь Советский Союз их было семь официальных титанов мысли, они входили в номенклатуру Секретариата ЦК КПСС, но и это не освобождало его от цензуры. Правда, он мог по-свойски позвонить секретарю ЦК и не стеснялся это делать…

Редкое ноу-хау. Бовин вообще был уникум. Журналистскую карьеру он начал как раз с поста политического обозревателя «Известий». Это равносильно тому, чтобы службу в армии начать с полного генерала. Как это ему удалось? Буквально как в анекдоте. Может ли женщина сделать мужчину миллионером? Может, если он был миллиардером. В политобозреватели Бовина сослали из ЦК, где он вращался на самых высших орбитах — был консультантом, спичрайтером первых лиц страны. И эту функцию (и личную благосклонность вождей — в первую очередь Брежнева и Андропова) он ухитрился сохранять, несмотря на опалы. Это была действительно уникальная ситуация. Бовин, однако, был уникум не просто поэтому, а потому, как он пользовался этой своей уникальной ситуацией.

Для любой советской карьеры, даже такой публичной по определению, как журналистика, было одно непреложное правило: не высовываться. Не демонстрировать ничего выдающегося — выдающиеся детали подвергались автоматическому усекновению. Никакой самостоятельности, никакой оригинальности, никаких — не дай бог — собственных мыслей. Любую привилегию, тем более высшую из них — вертушку с кормушкой, нужно отрабатывать верой и правдой. (Переведу для современного читателя. «Вертушкой» назывался телефон правительственной связи, «кормушкой» — талоны на «спецпитание», прикрепленность к спецполиклинике. Все равно непонятно? Даже мой компьютер красит эти слова цветом удивления: что за спецпитание? Какая такая прикрепленность? Придется поверить на слово. Обладание этими двумя магическими талисманами автоматически возносило на вершину престижа и благосостояния.)

Бовин, однако, считал себя исключением. Просто держать нос по ветру было точно не для него, он хотел влиять на направление ветра. Физическая близость к вождям была супервалютой, роль консультанта в ЦК открывала некое окошко возможностей. Это была на самом деле парадоксальная роль.

Парадоксы политмедиума

Информационное общество — с некоторых пор мы привыкли к этому определению. Такова одна из существенных характеристик современного социума. Информация — способ связи с реальностью. Ее своевременность и полнота — условие развития любой системы. Иначе неминуем разлад с действительностью, отставание, крах. Сейчас это азбучная истина, ее мы проверили на собственной шкуре.

Советское общество было изначально выстроено как антиинформационное. Факты произвольно делились на хорошие и плохие, выгодные и невыгодные. Первые раздувались всесильным аппаратом, превозносились и попросту придумывались, вторые отметались и запрещались. Важны были догмы, а не факты, должное а не действительное. Слово «информация» вообще было не в чести. Законными, правильными словами были «агитация» и «пропаганда». Отдел ЦК КПСС, ведавший прессой, радио и телевидением, без ложной стыдливости назывался именно так: отдел агитации и пропаганды.

Информация находилась в статусе запретного плода. Идеологической задачей «партийной» прессы являлось промывание мозгов. «Журналисты — подручные партии», говорилось с гордостью.

В результате этой титанической работы по интеллектуальному оскоплению общества не только массы (бог с ними, с массами, блаженны оболваненные!), но и сами вожди смутно чувствовали некоторое неудобство — дефицит идей, нестыковку с действительностью. Чтобы восполнить наверху этот на самом деле чудовищный разрыв, и появился институт консультантов в ЦК КПСС, своеобразных жрецов, которым дозволялось экспериментировать с запретными плодами информации. Саша Бовин был одним из этих жрецов. Очень необычным жрецом. Он всерьез вообразил себя политмедиумом, чей долг — посылать власти и обществу иные сигналы. Как строилась его тайная связь с властью — другая тема. В этих заметках меня интересует его публичный роман с обществом. Те, кто изгнал его из рая — ЦК и отправил на грешную землю — в газету «Известия», невольно оказали услугу обществу. То, что они считали ссылкой, Бовин воспринял как миссию.

Так родилась публичная фигура — яркая, оригинальная и очень заметная — журналист Александр Бовин, от которого читатели и телезрители всегда ждали нового слова. Он редко их обманывал. По крайней мере одно новое слово было в каждом его выступлении.

«За неполные 20 лет в “Известиях” были напечатаны, если верить блокноту, 428 моих материалов. — вспоминает Бовин. — Не слишком много. Сказывались постоянные (после 1974 года) отлучки на “отхожий промысел” (так не без кокетства Саша называл свои отключения на изготовление высоких речей, записок и документов партии и правительства). В год старался сделать 2–3 статьи для души, десяток хороших, остальные — на добротном уровне».

Одну из них я сейчас вспомню. Не потому, что она лучшая, однако же почерк автора виден за версту. И я к ней имел некоторое отношение.

Стояло глухое далеко — до – перестроечное время. Я работал в газете Moscow News. На дворе был апрель 1980 года, в разгаре афганская война. Ей-то и посвящались Сашины «Размышления об афганской революции». В свободной манере написанное эссе стилистически и эмоционально отличалось от бесконечной жвачки про «ограниченный контингент советских вооруженных сил в Афганистане», которой кормили публику.

Публикация, как помнится, не обошлась без глухой подковерной борьбы. Сектор Афганистана был против. (В статье упоминались некие ошибки афганской революции — красная тряпка для кабульских марионеток.) Сашины связи в руководстве Международным отделом ЦК помогли преодолеть вето. Правда, и напечатана она была не в «Известиях» и не для внутреннего читателя, а в камерном издании, на английском языке, исключительно на экспорт — на Запад.

Авторский пафос заключался в том, что в стране, застрявшей в Средневековье, произошла антифеодальная революция. Революция нуждается в поддержке. Совсем как в случае с республиканской Испанией в 30-е годы.

Это было яркое концептуальное произведение. И, как сейчас понятно, увы, неверное. Фальшивой была как раз философия, а не только фактическая сторона. «Я почти ничего не знал об Афганистане», — самокритично напишет Саша позже в своих воспоминаниях. И добавит: «Моя совесть тут нечиста».

Пресса на бессолевой диете

Победы и поражения Александра Бовина были не разлей вода. Он всегда старался совершить какое-то открытие, во всяком случае, нарушить стандарт. При этом он побивал ушлых редакторов-цензоров тем, что апеллировал к некой «высшей легитимности» системы (или прикрывался ею). Победы его и поражения происходили из одного корня — из неразрешимой двойственности избранной им роли.

В мире канонизированной лжи правда — самый опасный продукт. Держится в спецхране, распространяется по рецептам. Вождям по положению полагалось знать больше, но и им, как малым и очень капризным детям, новое можно было подносить только в малых дозах и в привычной облатке… Чистое безумие — взять и сказать, что дважды два четыре, когда официально известно, что это двадцать. Это уже преступная схизма, диссидентство, за подлую вражескую ложь распнут. Да и все равно никто не поверит. Но если в речь вождя протащить, что дважды два — все-таки не двадцать, а, как мудро постановила партия, двенадцать, десять или восемь, то это уже точно будет означать победу разума и шаги прогресса. Историческое открытие возымеет директивный характер. Вся великая страна отныне будет исходить из нее.

На счету у Бовина, Арбатова и других консультантов со Старой площади немало таких побед. Но в целом опыты по идейному окормлению вождей, прививке им чувства истины, реализма приносили сомнительные результаты. Эксперименты с запретными плодами информации были опасным промыслом. От самих жрецов и творцов они требовали духовной мимикрии, особого макиавеллизма, специального языка, маскировки под квазимарксизм, что поневоле становилось второй натурой.

Ту же цену приходилось платить и на публицистическом поприще. Нельзя быть свободным в обществе несвободы, даже заполучив в свое распоряжение из рук вождей личный пятачок свободы. Интимная связь с властью спасала в аппаратных интригах, помогала протащить крамольное лыко в строку, но от первородного греха подцензурности не освобождала. Саша Бовин делал почти невозможное — выгонял желчь, крупицами своей соли, как мог, нарушал бессолевую диету советской прессы, протаскивал приговоренные к умолчанию истины. В согласном политическом хоре он демонстративно старался быть гласным. Но свободы прессы ни в отдельно взятой статье, ни даже в четырех сотнях статей не построить.

Сегодняшний читатель может не оценить вчерашние геракловы подвиги. «Вертушка» с «кормушкой» и «информационное общество» — не просто слова из совершенно разных словарей. Это несовместимые миры.

Свой тост в честь семидесятилетия Саши Бовина я назвал «Гурман и гуру». Надо бы добавить, что гурманом и гуру он ухитрился быть в очень уж безвкусное время.

С гласностью пришел конец этому времени, а на плечах гласности прорывалась и свобода прессы. Журналистика с облегчением избавлялась от канона ритуальной службы и партийно-советского новояза. Пресса принялась с энтузиазмом описывать события, добывать и анализировать факты, что было для нее совершенно новым промыслом. Правда перестала быть контрабандным товаром. Читатели разучились искать ее между строк и радоваться каждой ее маленькой щепотке.

Но, увы, скончавшись как монополия и партийное дело, пресса реинкарнировалась как коммерческое предприятие. На вольном информационном поле бурно пошли в рост очень уж экзотические плоды — «джинса», слив, компромат, черный пиар. Коммерциализация в эпоху дикого капитализма — «чего изволите» на новый лад. Все виды заказной (и приказной) продукции появились на рыночном прилавке. А тут еще новый старый тренд-бренд — крепнущее иго бюрократического контроля над независимыми СМИ… Впрочем, методом от противного и даже очень противного этот букет подчеркивает: пришли другая журналистика и другое общественное состояние. С совершенно другими героями, гурманами и гуру.

Портрет в порту

Еще один штрих к портрету Бовина — абсолютно неожиданный.

Иерусалим. Конец марта 2005 года. Мы, группа российских редакторов, в кабинете премьер-министра Израиля — самой горячей точке на Ближнем Востоке. Сюда нас привело личное приглашение Ариэля Шарона и туго закрученная интрига израильской политики.

Ближний Восток — такое лихое место, где никогда не бывает затиший. Но в последние месяцы метроном застучал по-новому. Угроз и раздражителей не стало меньше, ко всем прежним конфронтациям добавилась новая, очевидная: Израиль отгораживается от палестинских территорий стеной, которую, впрочем, предпочитает называть забором. Это вызывает резкие протесты в мире. Одновременно правительство Шарона выводит

еврейские поселения из сектора Газа, что провоцирует бурю в стране.

Грузный человек с седой головой и пронзительно голубыми глазами, который сидит сейчас напротив нас и терпеливо отвечает на наши вопросы, не просто в центре всей этой бучи с неизвестным исходом. Самая поразительная метаморфоза произошла как раз с ним. Главный ястреб израильской политики, всегда опиравшийся на силу, с гневом и сарказмом отвергавший то, что получило название «процесс Осло», вдруг заговорил о договоренностях с палестинцами. Неужто обернулся голубем? Ничего невозможного в этих краях нет — однажды две тысячи лет назад чудо с голубем здесь уже случилось. Но не так же часто!

Хозяин кабинета говорит, будто ворочает глыбы или заколачивает сваи.

«Израиль готов к большим и болезненным уступкам для того, чтобы добиться мира. Но Израиль не готов ни на какие уступки в вопросах безопасности…»

Неожиданно в его глазах мелькает что-то похожее на улыбку. И интонация рассказа мягчает.

«Однажды я обедал с русским послом — не нынешним. И мы затронули тему возможных территориальных уступок. Посол привел в пример Ельцина, который был не готов вернуть японцам ни один крошечный остров, захваченный в ходе Второй мировой войны. Но ведь японцы заплатили бы миллиарды долларов, сказал я. Не важно, главное, что он не сможет объяснить это своему народу, ответил посол».

«Держа в одной руке баранью ногу, а в другой рюмку водки, посол жизнерадостно объяснял мне, почему вопрос болезненных территориальных уступок неприемлем для России… Ну а мы не побоимся пойти на болезненные уступки, сказал я… Вот поэтому у нас такое большое государство, со смехом парировал посол, а у вас такое маленькое».

Ариэль Шарон с видимым удовольствием вспоминал этот эпизод. Очень осторожно, но я подал реплику: «А вы знаете, что Бовина уже нет в живых?» — «Как? Когда это случилось? Я не знал». Улыбка утонула в его голубых глазах.

…А теперь даже не штрих, а настоящий полноценный портрет. В тот же вечер мы гуляли в старом порту Яффы, где доки с некоторой поры превращены в рестораны, весьма популярные в Тель-Авиве. На красочный Сашин портрет мы наткнулись совершенно случайно. Видимый издалека до боли знакомый жизнелюбивый лик украшает вход в один из них. В мире достаточно звезд и чемпионов, на которых публика реагирует, как на магнит. У хозяев ресторана был богатый выбор. Они выбрали русского посла и своего человека в Израиле Сашу Бовина.

В Израиле давно уже другой посол. Саши нет на этой святой или грешной земле. Магия личности не исчезает.

Москва (и немножко Иерусалим с Яффой). Август 2005 г.